Контрольный выстрел - Эдуард Лимонов

Быть современным, в данном случае имеется ввиду: не требование надевать жёлтый пиджак, если в жёлтых ходит Европа, или ездить только в иномарке, как раз таких современных индивидуумов в России достаточно. Речь идёт о развитом понимании мира, о свежей здоровой морали, чуждой любви предрассудков, о здравом понимании факта, что человек — временное воинственное животное, и собравшись волею случая в храбрые и менее храбрые группы он воюет на сцене Истории. Приблизительно так!

Что можно добавить к сказанному? Что парадоксально близко порою бок о бок существуют миры, разделённые временем и качеством жизни, радикально противоположные друг другу. Так на 5-ой авеню у 93-й стрит, закончила жизнь Жаклин Онассис, — вдова президента Кеннеди. Уже через 17 блоков коротких домов, в каких-нибудь десяти минутах ходьбы, на уровне 110-й стрит, заканчивается Централ парк и начинается Гарлем. Мир богатых сливок нью-йоркского общества (на 5-й авеню вплоть до 100-й улицы редкий дом обходится без швейцара с галстуком) и мир негритянского гетто сосуществовали бок о бок. Говорят жадные руки риэлтеров добрались сейчас и до Гарлема, и его как сыр подгрызают с краёв новостройки, но уверен, подобная ситуация готова образоваться где угодно.

Что ещё можно добавить? Всякая страна развивается, точнее лучше говорить не о развитии, а о метаморфозах, — видоизменяется. Преобразуется с разными внутренними скоростями. Иметь современное сознание — стоит денег, или предполагает наличие ясного понимания — потому первыми захватывают себе современное сознание имеющие знание и имеющие деньги: интеллектуалы и богачи. Все другие: бедные или провинциалы, отстают. Потому в одно и то же время в каждой отдельно взятой стране исторически сосуществуют разные общества. Одно, небольшое, малонаселённое: современное, и множество прошлых. Какую выгоду можно извлечь из этого обстоятельства политик? Возможно предположить, что все или часть общественных противоречий происходит по вине столкновений этих различных сознаний между собой. Сколько сознаний столкнулось в России с февраля по октябрь 1917 года, вспомните! Победило самое современное сознание. Резонно предположить что самое современное сознание побеждает всегда.

ПОРТРЕТ МЭРИ ШЕЛЛИ, НАПИСАННЫЙ ДЛЯ НАСТЕНЬКИ

Творения лорда Байрона сегодня читать невозможно. Тяжеловесные тома «Корсара», "Дон Жуана" или "Путешествия Чайльд-Гарольда" неизменно склоняют ко сну даже самых неуклонных пуристов желающих претерпеть всевозможные муки ради того чтобы бросить где-нибудь в «высшем» обществе: "А вот в песне 17-й, в «Чайльд-Гарольде», которую я кстати читал в подлиннике, Байрон говорит…" Произведения лорда полны непонятным уже современникам намёков, местной полемики и нудного описания пейзажей, которые все средней цены видеокамера покажет за полминуты. Короче произведения невыносимо устарели, а вот яркая биография лорда-бунтаря, честного плейбоя и мецената, развратника и гуляки, поехавшего в конце концов помогать восставшим против турок грекам и скончавшегося нелепо от малярии в городке Миссолунги; биография блистает во всей красе, ещё и подчёркнутая временем. В пёстрой жизни Байрона есть эпизод, когда поэт Перси Биши Шелли гостит у Байрона вместе с женой Мэри. Согласно легенде, да и реальные факты не противоречат этой версии, именно во время совместного визита в Италию к Джорджу Гордону лорду Байрону Мэри Шелли и написала своё знаменитое произведение — книгу о монстре, собранном из частей человека, о Франкенстайне. Точнее это учёного — творца монстра, звали Виктор Франкенстайн ну и логически что собственное его, сшитое из кусков человека дитя его, — взрослого монстра стали называть по фамилии родителя: Франкенстайн.

Последние во времени критические биографии Байрона утверждают что Мэри создавала свой шедевр, а заодно создала и жанр романа о монстрах, в то самое время как её муж нежный поэт Шелли предавался греху мужеложства в объятиях Джорджа Гордона. Возможно так и было, Байрон имел уже у современников славу разнузданного человека, с удовольствием предававшегося разнообразным грехам и находившем особое удовольствие в их разнообразии. Возможно так не было. Но скорее всего было. Перси Биши Шелли прожил совсем недолго, вскоре утонул и свидетельств о своей преступной связи не оставил. Мэри же употребила время, использованное двумя ловеласами для взаимного растления на всуе, а создала книгу будущего. В то время как произведения двух подлых мужиков всё более забываются, слава Мэри Шелли разгорается всё ярче. Франкенстайн широко экранизирован можно сказать во вселенских масштабах. Сюжет романа начала 19 века стал излюбленным сценарием кинематографистов-фантастов. Франкенстайн — это классика. Так что грех мужеложства в этом случае посрамлён историей, а женскому творчеству поётся "Аллилуйя!" и "Осанна!" с сотен целлулоидных фильм.

Один из первых фильмов о Франкенстайне, тот самый, где актёр Борис Карлофф, громоздкий, бродит в пиджачке не по росту с короткими рукавами и трогательно свисают его здоровенные кисти рук, как у второгодника, кажется мне самым оригинальным. Там есть кадр, когда наконец наступает ночь и учёный Виктор Франкенстайн отгибает все возможные рубильники, дымятся всякие приборы, электрические зигзагообразные искры и молнии исходят и входят в тело и преступный мозг воскрешаемого. Ну, конечно, техника того времени была смешновата. И то, что избрана для отжатия рубильников классическая грозовая ночь, — это наследие истёртого романтизма, какого-нибудь замшелого Шиллера. И Виктор Франкенстайн, такой свеженький учёный с нарисованными глазками корчит гримасы привычные по немым фильмам. Но если остановиться и подумать… Если подумать, — бедная Мэри нацелилась высоко, поставила планку чёрт знает как высоко. Воскрешение! Не больше не меньше, — вот её сюжет взятый в работу. Воскрешение! доказательство божественной природы! Воскрешение: сюжет сотен тысяч картин и икон сквозь века. Кстати в романе Мэри Франкенстайн-монстр не такой уж и злодей, даже вовсе нет, он жертва скорее этих неблагонадёжных экспериментов тщеславного и безумного доктора. Но какая тема, каков выбор, браво Мэри! Пока два романтических поэта трутся друг о друга, овечка Мэри решает такую задачу! Такую задачу! Воскрешение! Не больше не меньше! И это всего лишь навсего (точную дату создания романа не помню, но Байрон представился к Престолу Господню, если не ошибаюсь, в 1821 году; то Мэри пишет своего Франкенстайна где-то в 1815 или 1817 году!) — всего лишь навсего начало 19 века. Ещё даже нет романов Бальзака! Почти два века тому назад, 185 лет тому назад, скрестив девственные ножки в белых чулочках под домашним платьем, убрав свои волосы вверх кроткая Мэри пишет гусиным пером о докторе создавшем человека из мёртвых запчастей и воскресившем его к жизни, пропустив зигзаг молнии через начинку его черепа. Большое окно приоткрыто. В большом окне колышутся лавровые парковые кусты Италии. Пахнет лимоном, свежей цедрой зелени. Поскрипывает гусиное перо, чёрной сталью отливают застывшие на дорогой бумаге Байрона, строки Мэри трёт ножку о ножку… Вдруг грохают наверху, это обрушился под двумя ловеласами диван! Они, упоённые собой, два мерзких англичанина даже и тени предвидения не имеют по поводу того, что Мэри их обскачет, обскакивает сейчас… Пока они грешат, нервничая, поглядывая на потолок, легко касаясь живота и паха, покусывая рыжее перо Мэри пишет именно сейчас бессмертное произведение, которое спустя века будет раздражать оболочки глазного яблока миллионов европейцев и миллиардов мексиканцев, индийцев, китайцев, египтян и жечь их души. Ибо ничего так не жаждет человек, ни на что так втайне не надеется как на возможность воскрешения, через машины, да хоть через мясорубку, чтоб потом встать и пойти со швами на лбу. Тяжело, полные кисти как у второгодника или лапчатого гуся свисают…

Милая кроткая жена гения встала и пошла пописать, так как начался дождь. В дождь всегда хочется писать. Голая плоть отвлекла её на некоторое время. Недаром в женских монастырях послушниц обязывали одеваться чрезвычайно быстро, дабы не смущаться своей голой плотью и не смущать ею других. Некоторое время Мэри занималась собой. Вернулась в рабочую комнату и приняла ту же позу…

До появления кинематографа произведение созданное Мэри Шелли в те тревожные для неё дни в Италии числилось среди странных созданий человеческого гения, и только. Полное удовлетворение её ревность получила во многочисленных экранизациях её странного романа. Всякий раз приборы, которыми воспользовался доктор Виктор Франкенстайн для воскрешения сшитого им из кусков различных тел монстра менялись в соответствии с эпохой, в которую создавался фильм. Простые сильные пружины с неведомыми никому набалдашниками (т. е. неведомо какую роль они играют, разве что дымятся), стеклянные банки с мотками толстой проволоки внутри превращались в высокие грозные трансформаторы. Модернизировались. Появились всяческие манометры, барометры и осциллографы с мечущимися стрелками. Стрелки — это было шикарно! Движение стрелок помогало нагнетать температуру чувств в зрителе. Напряжёнку подымали и тем, что стрелка долго подбиралась и затем изматывающее билась у красной черты или квадрата. И зал бился в пароксизме ожидания. Но монстр лежал и не оживал. Следовал наезд крупного плана на низкий лоб, грубо подшитый к скальпу железной проволокой. (Да, Настенька, нам бы такую проволоку на любы!) Без молний, прямых, синих или фиолетовых обойтись было нельзя. Они жужжали и зудели как гравёрные аппараты, как дикие бормашины «жжжзззжж-ззз» И у монстра дрожали веки, и зал дрожал вместе с веками. И у зрителей рот наполнялся кислинкой электрического тока. Потому что электрический ток — кислый, кто пробовал — знает… Зал был в тревоге, о, в какой тревоге был всегда зал!