Засланный казачок - Сергей Соболев

— Просветили? — спросил Демченко у своего сотрудника. — Все хорошенько проверили? Ну и что там?

— Внутри фирменного — два конверта, один вложен в другой. В одном находится портативная видеокассета, в другом — письмо или записка, отпечатанная на одном листе…

Особист, взглянув на данные, записанные крупными печатными буквами в графе "Отправитель", скептически покачал головой: в качестве отправителя значился некий Бочаров И. С. — личность явно вымышленная, — а вместо домашнего адреса или же адреса юридического лица стоял почтовый индекс одного из столичных отделений связи и номер абонентского ящика…

Подойдя к столу, он выложил на глянцевую столешницу тощий пакет из коричневатой крафтовой бумаги, на котором было написано печатными буквами то, о чем уже сообщил старший юрист компании, причем обратный адрес, пусть даже липовый, на нем вообще не был проставлен.

— Разрешите, Михаил Аркадьич? — сказал Демченко, натягивая на руки пару тонких эластичных перчаток. — Чтобы "пальчики" не оставлять.

…Внутри бандерольки оказалась набранная на компьютере записка с требованием выплатить пока что не указанному конкретно лицу двадцать пять миллионов долларов США за освобождение Юлии Поплавской. А также видеокассета, призванная служить доказательством, что девушка действительно находится сейчас целиком во власти похитителей.

Глава 15 ПОПАЛАСЬ ГОЛУБКА В ЯСТРЕБИНЫЕ КОГТИ

Когда за дверью ее узилища послышались шаркающие шаги надсмотрщика, а следом и скрежет отпираемой двери, Юля сначала подняла голову, а затем уселась на топчане, который вот уже несколько суток служит ей постелью.

Тут же тонко звякнула цепочка, крепящаяся к браслету на ее правой руке, живо напомнив о том, в каком незавидном положении она нынче находится.

В коридоре — или что там было за этой дверью — выключили дежурный свет. В помещении, которое Юля про себя уже успела окрестить "камерой", царила темень, поэтому сторож, отперев дверь, тут же включил фонарик, направив его на узницу.

Сторожем был старик. Юля не знала, сколько ему лет. Когда он заходил в камеру, луч фонаря сначала светил ей прямо в лицо — она тут же закрывала глаза или отворачивала голову, — а потом шарил по всему помещению, площадь которого составляла примерно десять квадратов, освещая поочередно топчан с немудреными "постельными принадлежностями" — матрац, подушка без наволочки, клочковатое ватное одеяло и поверх его кожушок, пахнущий псиной, — ведро с крышкой, призванное служить парашей, эмалированное ведро с чистой водой в другом углу камеры и прямо на полу, у топчана, две алюминиевые миски, одна с какой-то давно остывшей похлебкой, в другой порезанный ломтями ржаной хлеб.

Но хотя Юля так ни разу и не смогла его толком разглядеть, вот по этой его шаркающей походке, по темному сутуловатому силуэту, по его медлительным движениям, сопровождаемым то кхеканьем, то покряхтыванием, как будто у него болят суставы, вот по всей совокупности этих доступных ее наблюдению признаков она и сделала вывод, что сторож ее уже пожилой человек и что ему, наверное, за семьдесят.

— Послушайте… э-э-э… не знаю, как вас зовут… Почему вы все время молчите?! — с какими-то показавшимися ей чужими модуляциями в голосе произнесла Поплавская. — Вы что, не понимаете по-русски? Так я могу говорить на английском… немецком… да хоть на иврите! Или вам запрещают со мной разговаривать? Эй, я с вами, кажется, говорю!

Старик, не обращая на нее никакого внимания, делал свое дело: вынес в коридор "парашу", внес вместо нее в камеру другую, пустую емкость, затем убрал миску с остывшей похлебкой, на место которой поставил тарелку с жареной рыбой…

Все это время, пока она находилась в заточении, Юля ела только хлеб и пила воду. Правда, она не помнила толком, что с ней было в первые двое или трое суток. Ее чем-то укололи, оглушили каким-то мощным снотворным… едва-едва, как ей показалось, она выбралась из пропасти, на дне которой она без сновидений пробыла какое-то немалое, как подсказывало внутреннее ощущение, время…

Часы у нее отобрали.

Но что-то подсказывало ей, что в этой проклятой камере она пробыла от пяти до семи дней.

— Ах так! — сказала Юля, поняв, что старик и на этот раз не намерен вступать с ней в разговоры. — Ну все тогда… я объявляю сухую голодовку!

Когда удалились шаркающие шаги, Юля вновь осталась наедине со своими тяжелыми мыслями.

Она не первый день жила на свете, много читала, кое-что видела своими глазами, поэтому, даже не зная всех деталей и конечного замысла этих негодяев, что сейчас удерживают ее в неволе, она в целом понимала, что означает весь этот окружающий ее антураж.

Юля уже тысячу раз с горечью подумала о том, что сама подставилась под удар. Но даже сейчас она не до конца понимала, как такое могло произойти. "Неужели Миша прав, — думала она, — когда утверждает, что в наше время нельзя доверять никому, кроме самых-самых-самых близких людей?.."

Этот дед был первым, кого она увидела, когда очнулась в этом узилище. У нее после наркоза еще все плавало перед глазами, но она все равно напугалась так сильно, что у нее еще долго после его ухода тряслись поджилки и лязгали зубы… Да, она уже не раз пыталась с ним заговорить. А что толку? Он или не понимает по-русски, или вообще глухой… А может, ему такие инструкции дали, чтобы он не смел разговаривать со своей подопечной.

Старик появляется здесь два раза в сутки — хотя само понятие "сутки" для нее сейчас очень условно, — и Юля постановила для себя считать первое его появление "утром", а второе — "вечером".

Сейчас по ее внутреннему распорядку как раз и был "вечер".

Старик, наверное, все же был не совсем глухой, услышав-таки ее угрозу касательно "сухой голодовки". Потому что спустя короткое время в камеру к ней пожаловали какие-то двое людей, чье присутствие поблизости она ощущала все это время и кто, кажется, уже посещал ее здесь, когда она, одурманенная каким-то зельем, долго не могла прийти в себя.

У этих двоих была отнюдь не шаркающая походка и довольно молодые голоса.

В лицо ей впился ядовито-желтый луч мощного фонаря.

Юля, громыхнув цепочкой, повернулась на бок, лицом к ним.

— Почему меня здесь держат? — спросила она, не надеясь, впрочем, на ответ. — Может, кто-то объяснит мне, что происходит?!

— Заткнись! — прозвучал другой голос, принадлежащий, судя по всему, мужчине лет тридцати. — Слушай сюда! Надо есть! Надо пить! Иначе будет плохо.

— Да и так хуже некуда, — пробормотала Юля. — За что вы со мной… вот так?!

— Ты будешь есть, курва?

— Нет, не буду…

Она вся сжалась в нервный комок, подозревая, что ее сейчас начнут бить…

— Ну и подыхай тогда!..

— Подождите… минуту, — быстро произнесла Юля, запаниковав. — Верните мне, пожалуйста, мой рюкзачок! Еще принесите свечку… фонарь… или какую-нибудь керосиновую лампу… Тогда… наверное… я не буду устраивать голодовок.

— Курва! — сказал грубый голос. — Много хочешь…

— Может, и принесем, — сказал другой. — Надо кушать! Иначе будем наказывать!

Хотя эти двое говорили короткими рублеными фразами, ей показалось, что по-русски они говорят с акцентом.

— Мясного и молочного мне не носите, — сказала Юля. — Этого я есть не буду, хоть режьте меня. Хлеб, овощи, фрукты… Но сначала верните мне вещи! И какое-нибудь освещение устройте… Я не могу долго находиться в кромешной темноте! Я тут с вами просто с ума сойду!!!

Она едва удержалась, чтобы не впасть в форменную истерику.

— Здесь тебе не базар, чтобы торговаться, и не магазин с кошерной пищей…

Сказав это, они убрались из камеры.

Глава 16 БАРСКАЯ ПРОСЬБА — СТРОГИЙ ПРИКАЗ

Утром следующего дня Стас отвез свою кошку Гертруду Францевну одной знакомой, попросив подержать ее у себя ближайшие двое или трое суток. Надо сказать, что животина эта редкой породы тайский бобтейл будет поумнее некоторых людей. Когда приставы у него на квартире описывали мебель, Стасу пришлось закрыть Гертруду Францевну в кладовке — иначе она выцарапала бы кому-нибудь из них глаза, — но и сидя там, взаперти, она шипела и подвывала, как какой-нибудь кугуар…

В половине девятого он позвонил Семеновой, чтобы выяснить, как у нее обстоят дела и какие на сегодня имеются планы. Та сказала, что до обеда "соколы" могут заниматься своими делами, а там будет видно. У Стаса еще вчера, когда они поздно вечером вернулись в Вильнюс, возникло ощущение, что что-то случилось (инцидент на хуторе, понятно, не в счет). Но сам он расспрашивать Семенову не стал, поскольку, во-первых, не любил лезть в чужие дела, а во-вторых, ему сейчас платят деньги не за то, чтобы он попусту болтал языком.

В девять он приехал в офис. Слон и Мышка уже были на месте. Ирма купила два новых телефонных аппарата и подсоединила их взамен тех, что забрали приставы. Слон привез микроавтобусом с полдюжины стульев и новый офисный стол, так что их контора вновь приняла более или менее цивилизованный вид.