Инквизиция, ересь и колдовство. «Молот ведьм» - Григорий Владимирович Бакус

призналась во всем, будучи схваченной (Hec omnia confessa est in captivitate). Фраза обвиняемой повторяется дважды: по-немецки как прямая речь (er bredigit nüst dan ketzerei) вместе с емкими ругательствами в адрес проповедника и позднее — в переводе на латынь, основной язык процессуальных документов (quod nil aliud predicassem nisi contra unhulen).

Инститорис, явно отдававший предпочтение латыни, фиксирует исходный вариант фразы как доказательство прежде всего неприятия обвиняемой догматов веры, провозглашаемых на проповеди. Но возможно также и то, что Инститорис видел в исходной немецкой фразе магическую составляющую.

В других обвинениях против Шоберин также упоминался случай публичного проклятия, и здесь Инститорис вполне мог подозревать попытку расправиться с ним лично. Самое интересное в этой ситуации — последовательная позиция женщины: уже на допросе она «ответила, что и после освобождения никогда [впредь] не желает посещать мои проповеди» (asserebat, quod et in futurum nunquam vellet post relaxationem visitare sermones meos).

Этот эпизод из инсбрукского ведовского процесса фиксирует проповедь как пространство конфликта, в рамках которого одновременно высказываются и проповедник, и миряне. Причем последние высказываются нарочито громко, так, чтобы проповедник их услышал. Словесные интервенции прихожан на проповеди не были чем-то из ряда вон выходящим. Часто они свидетельствовали о проблемах священнослужителя с изложением тезисов Священного писания.

Как отмечал А.Я. Гуревич, «проповеди зачастую отличались монотонностью и низкой эффективностью, на что часто сетовали деятели церкви: паства, по их признаниям, не особенно внимательно слушала проповедника, отвлекаясь на постороннее. Подчас крестьяне прерывали затянувшуюся проповедь возгласом: «Заканчивай, святой отец, нам пора идти доить коров»[219].

Позднее, в условиях послереформационной Германии, диалог пастора (Pharrher) и прихожан на проповеди становится основой комической интриги одного из шванков Йорга Викрама. В нем лукавый крестьянин (schalkhafter Bauer) прерывает проповедь свистом ради ехидной реплики «Кто же делал забор, коли на земле еще не было человека?»[220].

2.3. Неудачливый экзорцист: случай в Риме и попытка формализации практики изгнания демонов

«Для понимания роли экзорцизма в [концепции] Malleus [Maleficarum] необходимо прочитать эту книгу, первичную и бесспорную модель демонологии Ренессанса, как проповедь, три основные идеи которой не совпадают с тремя частями трактата»[221].

Армандо МАГГИ. «Риторика Сатаны. Исследование демонологии Ренессанса»

«И, будучи спрошен, в какой части колонны явил себя Христос, тут же указал место, грызя колонну зубами и восклицая: «Здесь стоял! Здесь стоял!». Затем, наконец, сказал он: «Не желаю выходить». Когда же был он спрошен по какой причине, ответил: «Из-за ломбардцев». Спрошенный снова, отчего же из-за ломбардцев не желает выходить, отвечал он тогда, сказав на итальянском языке (хотя одержимый священник и не знал того наречия): «Всякое делают они, так и сяк», подразумевая наипервейший [наихудший][222] порок сладострастия. Священник же после того сказал, вопрошая меня: «Отче, что означают те итальянские слова, что произнес он устами моими?». Когда же я пояснил, ответил он: «Хоть и слышал слова, понять [их] не мог»[223].

Перед нами фрагмент «примера из опыта» (experientia). По классификации В. Берингера и Г. Ерошека — первый пример из Рима (Exempel Rom 1), образующий своеобразное «ядро» главы De modo quo demones [daemones] per maleficarum operationes homines interdum substantialiter inhabitant (MM, II/1,10) — одной из двух в трактате, посвященных специальному рассмотрению практики экзорцизма.

События, описанные в этом «примере», являются едва ли не самым ранним воспоминанием Инститориса из приведенных в Malleus Maleficarum. Их датировка в тексте обозначена как «во времена папы Пия II», что позволяет нам отнести эту историю к одному из ранних визитов «брата Генриха из Шлеттштадта» в Рим — предположительно в период с 1455 по 1460 г.[224]

Будущему инквизитору в это время было около тридцати лет, и он еще только проходил обучение в studium theologicum для получения ученой степени. Учитывая возраст и невысокий статус брата доминиканского ордена без каких-либо ученых регалий и формальных постов, его решение провести самостоятельно сеанс экзорцизма было весьма рискованным. Намеренно или нет, но в тексте Malleus Maleficarum это обстоятельство скрадывается эффектом словоупотребления. Инститорис упоминает себя как «одного из инквизиторов» (vnus ex inquisitoribus), подразумевая авторство трактата (свое и Шпренгера), но не делая никаких оговорок о собственном положении на момент описываемых событий.

За трапезой в Риме он встречается с неким чехом (Bohemus) из города Тахова (de Dachouo opido), который привез сына, секулярного (т. е. не принадлежавшего к какому-либо ордену католической церкви) священника (Sacerdotem secularem) в Рим ради возможного исцеления. После чего «брат Генрих из Шлеттштадта» принял решение деятельно участвовать в избавлении от одержимости. Причем это его решение предполагало довольно длительный срок — «пятнадцать [дней] и более» (quindenam et vltra).

Из всего обширного нарратива я привожу здесь только небольшие отрывки, содержащие описание кульминационного момента — неудачного опыта изгнания демона из одержимого посредством реликвии (здесь — колонна, якобы привезенная из храма Соломона, на которую некогда вознесся Христос[225]). Причиной несчастья, со слов самого пострадавшего, стало злонамеренное колдовство (maleficium): «Женщина-ведьма нанесла мне этот недуг»[226]. Далее следует тривиальная история о конфликте на проповеди, который повлек за собой наведение порчи. Однако наиболее интересным мне представляется «симптоматика» одержимости, как ее описывает сам пострадавший:

«Я лишаюсь способностей разума только тогда, когда собираюсь служить божественному или же посетить святые места. Преимущественно же демон, по его собственным словам, сказанным мне, говорил, что поскольку столь великое неудовольствие испытывал он на [моих] проповедях к народу, так что теперь он никоим образом не позволит мне проповедовать»[227].

Приведенный ранее эпизод кульминации сеанса экзорцизма интересен тем, что в нем содержится отсылка к одному из человеческих пороков, которая заявлена через диалог (вернее — триалог) его участников — экзорциста, демона и одержимого. Большинство исследователей сходятся во мнении, что под неназванным пороком здесь подразумевается содомия. Однако неясность не оставляет нас при попытке объяснить, почему именно ломбардцы отождествляются с этим пороком.

П.Дж. Максвелл-Стюарт полагает, что за ломбардцами действительно закрепилась подобная слава, ссылаясь на случай казни по аналогичным обвинениям восемнадцати солдат, происходивших из этой области, в канун Рождества 1474 г. в Бургундии[228]. Если бы не намеки на непристойные отношения, мы могли бы предположить, что слова демона подразумевают широкое распространение колдовства в этом регионе. В пользу этого свидетельствует ряд ведовских процессов, а также демонологическое сочинение Иеронима Висконти (подробнее — см. Главу 2.1).

Однако сексуальный подтекст эпизода невозможно игнорировать, и потому я должен привести интерпретации других историков. К.С. Мэккей иронично замечает, что кто-то из упомянутых в примере лиц — то ли демон, то ли автор (Инститорис) —