Инквизиция, ересь и колдовство. «Молот ведьм» - Григорий Владимирович Бакус

Более важным компонентом интересующего нас отрывка является риторическая конструкция с системой аргументации, побуждающей паству к принятию «истинного» положения вещей. Структура высказывания оказывается более устойчивой к переводу и последующей литературной обработке. Если она теряет свою убедительность, это будет означать, что привнесенные смыслы ее подавили. Однако если мы продолжаем воспринимать отрывок как нечто цельное, то это, в свою очередь, будет означать, что перед нами нечто, близкое оригиналу.

Как обстоят дела в Opus sermonum с подобными риторическими структурами? После патетического обращения к собравшимся (вспомним цитату, открывающую настоящую главу) следовало перечисление «ужасов» (horribilia), несущих угрозу всем и каждому внутри христианского мира.

В отличие от демонологического трактата, перегруженного схоластической аргументацией, проповедь описывала составляющие злонамеренного колдовства лаконично и убедительно, начиная с тех, которые могли произвести наиболее шокирующее впечатление на публику.

На первое место в числе horribilia закономерно попало то, что «нечестивицы» или ведьмы «крадут мужские [половые] члены» (membra virilia auferunt) и «превращают людей в образы животных» (in bestiales formas hominem transmutant). Далее появляется наблюдение относительно колдовских полетов: «Во снах мчатся через многие пространства земные, как гласит глава [канона] Episcopi 26, вопрос 5; а также часто телесно и не во снах они мчатся, как летал по воздуху Симон маг, и многие некроманты часто бывают переносимы [демонами]»[200].

Здесь Opus sermonum в более лаконичной форме повторяет утверждения Malleus Maleficarum на тему магических путешествий. Наконец, следует обобщенное обвинение в собственно maleficia: «Они наносят вред людям, скотине и часто плодам земли» (nocumenta inferunt hominibus, iumentis et sepe terre frugibus). Если первые три из приведенных «ужаса» были предметом оживленных дискуссий и вовсе не воспринимались современниками как нечто обыденное, то последнее определение включало в себя широкий спектр самых распространенных обвинений: от насланных болезней и увечий до вызванных магическими способами бурь, уничтожающих урожай.

Помимо простого перечисления обвинений проповедь содержит констатацию их реальности: «Сие [происходит] не искусством обмана, но, увы, верно и доподлинно от их (ведьм. — Г.Б.) взаимодействия с демонической злобой» (hec non prestigiosa arte, sed heu vere et realiter ab eis cooperante demonis malicia). Риторическая конструкция в этом отрывке прямо нацелена на удивление. «Ужасы» злонамеренного колдовства выстроены от неожиданных и шокирующих (кража мужских половых органов) до известных и понятных для аудитории (банальная порча во всем ее многообразии).

Определения колдовства в сочинениях Генриха Инститориса также хорошо согласуются между собой. Так, «Труд с проповедями» содержит определение «Ведьмы, называемые в народе нечестивицами, т. е. люди без благочестия» (malefice, vulgariter unholden id est sine pietate homines), которое фактически развивает данное раннее в Malleus Maleficarum (MM I,2): «Сия ересь практикующих злонамеренное колдовство (букв. — злодеев) отличается наивысшей степенью злобы, почему также имя себе получила по причиняемому [ими] злу, т. е. от дурных помыслов о вере»[201].

Кроме того, этот пассаж напоминает упрощенное определение (в терминологии К.С. Мэккея) злонамеренного колдовства, которое Генрих Инститорис приводил в «Нюрнбергском руководстве». Как я уже писал об этом в Главе 1.2, оно включало в себя только две обязательные составляющие: ересь и отступничество от веры, с одной стороны, и нанесение реального вреда посредством магии — с другой.

Очевидно, в этой комбинации — пренебрежении верой (понимаемого им максимально широко) и реального вреда (фактически разных видов магической порчи) — и заключалось смысловое ядро обвинений, которое было необходимо «брату Генриху из Шлеттштадта» для начала инквизиционного дознания.

Минимально необходимое определение maleficia, каким мы его видим в «Нюрнбергском руководстве» и Opus sermonum, не вызывало отторжения у аудитории. Люди, собравшиеся на проповеди, достаточно легко могли подобрать кандидата в подозреваемые из числа знакомых, демонстрировавших асоциальное поведение, а также не проявлявших достаточного благочестия и агрессивно настроенных по отношению к соседям или родственникам.

Эта готовность Генриха Инститориса пожертвовать второстепенными деталями обвинения и привела к тому, что в списке horribilia отсутствуют такие компоненты, как сексуальные отношения ведьм с демонами-инкубами или преступления «стрелков-колдунов» (sagittarii malefici — Malleus Maleficarum, II/1,16).

В отличие от демонологического трактата, объем которого может стремиться к бесконечности, проповедь оказывается гораздо более лаконичным жанром, который требует строго выдерживать временные рамки из-за особенностей восприятия аудиторией информации. Потеряв интерес (или, если угодно, «нить повествования»), паства может просто уснуть или заняться своими делами. Опытный проповедник (каким, безусловно, являлся Генрих Инститорис) должен был учитывать это обстоятельство при структурировании материала, отдавая предпочтения наиболее важным тезисам и «примерам».

С этим связано и двойное определение злонамеренного колдовства — упрощенное (присутствует в «Нюрнбергском руководстве» и Opus sermonum и предполагает только реальность вреда и религиозное нечестие без подробностей относительно участия дьявола) и полное (этому посвящен собственно Malleus Maleficarum с его подробной схоластической проработкой уже всех трех компонент). В этом заключается описанный А.Я. Гуревичем на материале назидательных «примеров» высокого Средневековья, «эффект давления аудитории на авторов» — т. е. эффект устной коммуникации с характерными для нее чертами, такими как лаконичность образов и ситуаций, позволяющих сохранять информацию даже без письменной фиксации[202].

Эта особенность мышления и риторики Инститориса объясняется спецификой ранних ведовских процессов, для которых характерны различия в толковании состава преступления злонамеренного колдовства (maleficia) между literati (образованными людьми) и illiterati (неграмотным большинством населения).

Как показали исследования американского историка Р. Кикхефера, принципиальное отличие в осмыслении магии представителями ученой и народной культур заключалось в том, что в показаниях обывателей преобладало обвинение в колдовстве и отсутствовало обвинение в том, что ученый обозначил как «дьяволизм» (diabolism), — в ритуально оформленной службе предполагаемой ведьмы дьяволу, помощью которого она якобы пользовалась.

Обвинения ведьм в «дьяволизме» появляются в материалах ведовских процессов оттого, что интеллектуалы позднего Средневековья не довольствовались обоснованием ведовства простыми ссылками на магию, т. е. сверхъестественную причинность, а нуждались в рациональном его объяснении, поскольку идея о том, что ведьмы совершают свои преступления благодаря собственной магической силое и без помощи демонов, выглядела малоправдоподобной[203].

«Эффект давления аудитории» заключался не только в том, что Генрих Инститорис подстраивался под ожидания паствы и ради этого готов был отбирать и компоновать материал, жертвуя слишком сложными теоретическими конструкциями. В ряде случаев мы можем говорить о том, что «брат ордена проповедников» и сам принимал логику неискушенной аудитории. Если Opus sermonum содержит рассуждения о таинстве Евхаристии в сугубо богословском контексте (за исключением отрывка о horribilia), то Malleus Maleficarum (MM II/1,5)[204] включает среди прочих «пример», который переносит обсуждение таинства в магический контекст, причем воспроизводящий одно из самых узнаваемых обвинений против иудеев.

Центральным элементом этого нарратива является описание поступка некой ведьмы, которая, выкрав гостию по «ненавистному обыкновению, свойственному женщинам» (detestabilis modus est mulierum)[205], использует ее весьма свое-образным способом:

«Тело Господнее с жабой