Смерть и фокусник - Том Мид

механизмом, идущим из детства. Ребенок, вынужденный страдать, придумывает способ отделить себя от происходящих событий, убедить себя, что эти события происходят с кем-то другим. И в конце концов это становится правдой. Его личность – он сам – расщепляется. Он погружается в состояние, подобное трансу, во время которого он не отдает себе отчет в своих действиях.

– Значит, если бы вашего отца убил человек в состоянии транса, его нельзя было бы привлечь к ответственности?

– Нет. Потому что, видите ли, это был не он. Это был кто-то другой. Некий призрачный незнакомец у него в голове.

Спектор задумался:

– Это пугающая мысль.

– М-м. Но представьте, как это пугает самого человека. Знать, что все эти вещи происходят, что именно ты ответственен за них, но у тебя нет свободы воли, чтобы контролировать их.

– Значит, человек может совершить убийство в одном из приступов этой фуги?

Она пристально посмотрела на него, как будто впервые увидев по-настоящему.

– Человек может сделать все что угодно.

– А что вы можете сказать мне о снах?

– Вы имеете в виду сны Флойда Стенхауса? Я полагаю, вы читали записи моего отца.

– Да, читал. Сон, по словам вашего отца, похож на поэзию. Он придумывает и изобретает свой собственный язык. Он лиричен, неоднозначен. И самое главное, он никогда не доходит до сути. Поэтому сон – это стремление к ясности, разгадывание образов и символов. Учитывая это, что вы думаете о снах Флойда Стенхауса?

– Мой отец разработал критерии для расшифровки снов. Во-первых, он выделил поверхностный, визуальный слой, который он назвал «проходящим по касательной». Он содержит аспекты, связанные с миром бодрствования. Так, например, студент, которому предстоит экзамен, будет видеть сны об этом экзамене перед его сдачей. Но под этим начальным слоем находится второй слой, который он назвал «содержательной частью». Это царство символов. Там, где жизнь и поведение человека значительно расходятся с инстинктивным бессознательным, содержательная часть становится более выраженной. Сны приобретают аллегорический, образный аспект. Так обстоит дело с мистером Стенхаусом.

– А если говорить о его снах предметно? Как вы их интерпретируете?

– Есть только один способ интерпретировать их: символически. Например, лампа означает просвещение, раскрытие тайны. Зубы – это насилие. Вода – это старение, разрушение под действием времени. Поэтому мужчина, отец Стенхауса, с лампой в руках восстающий из неподвижного озера, похоже, представляет собой возрождение фигуры из прошлого. Раскрытие тайны. Челюсти же значат насилие, поедание.

– А что это говорит вам о самом Стенхаусе?

Лидия выглядела предельно серьезной, снимая очки:

– Мистер Спектор, Стенхаус не мой пациент. Не я ставила ему диагноз. Я считаю, что единственный человек, который мог бы ответить на ваш вопрос, – это мой отец.

Спектор обдумал эти слова. После минутного молчания он спросил:

– А как насчет ваших собственных снов, доктор Рис?

– У меня их не бывает.

– Неужели? Но у вас такой активный ум.

Она задумчиво переплела пальцы:

– Допустим, я… не способна видеть сны.

Еще одна долгая пауза воцарилась, пока Лидия и Спектор изучали друг друга, как два дуэлянта.

– Простите мою дерзость, – произнес Спектор, – но любили ли вы своего отца?

– Это все равно что спросить у Земли, любит ли она Солнце.

– Правда?

Она посмотрела на него поверх оправы очков:

– Как и Бог, Ансельм Рис создал меня по своему образу и подобию.

– Вы говорите об этом с горечью.

– Я так же мало способна выражать горечь, как и видеть сны. – Ее лицо при этих словах было совершенно лишено выражения.

* * *

Через два дня после начала расследования инспектор Джордж Флинт столкнулся с первой и единственной удачей в этом деле. Он уже смирился с тем, что ему придется долго и упорно копать, чтобы установить личность Человека-змеи. Однако когда он вернулся в Скотланд-Ярд, его встретил необычайно бодрый сержант Хук.

– Я знаю эту ухмылку, Хук. Похоже, вы на что-то наткнулись.

– Так и есть, сэр, – подтвердил сержант. – Дело в том, что когда Ансельм Рис эмигрировал из Вены в Лондон, он перевез с собой свой архив. Этот скрупулезно заполненный каталог рукописных записей в настоящее время находится в Оксфордском университете в ожидании включения в обширную Бодлианскую библиотеку, секцию трудов по психиатрии.

– Я немного волновался, сэр, – сказал Хук, – потому что боялся, что единственным источником сведений будут истории болезни пациентов клиники в долине Вахау. Их и в лучшие времена было бы сложно достать, но оказалось, что большинство записей было уничтожено при пожаре несколько лет назад. А тут выяснилось, что доктор Рис вел свой собственный личный архив. Так что в конце концов потребовалось всего лишь немного перекрестного изучения. Я только что получил телеграмму из Вены с подтверждением записей о смерти.

– И?

– Настоящее имя Человека-змеи – Бруно Танцер.

– Бруно Танцер. – Флинт покатал это имя на языке. – И что мы знаем о Танцере?

– Только то, что я смог узнать от венских властей. У Танцера была жена, но она умерла во время эпидемии гриппа. Однако успела родить ему дочь в 1900 году. Значит, ей…

– Тридцать шесть, – закончил Флинт. – В этом деле есть только одна женщина, которая могла бы подойти на роль дочери Человека-змеи, и это Делла Куксон. – Он улыбнулся сержанту. – Хук, ты снова преуспел. Продолжай работать, посмотрим, что еще ты сможешь выяснить. Я иду в «Гранат».

* * *

Придя в «Гранат», Джозеф Спектор застал Бенджамина Тизела одного в баре. Продюсер тоскливо смотрел на стакан с розовым джином. Казалось, он постарел на несколько десятилетий с тех пор, как потерял свою картину, но при виде Спектора резво вскочил на ноги.

– Джозеф! Есть новости, старина?

– Новости?

– Да, новости! Про El Nacimiento! А ты думал, о чем я говорю? Мне нужно, чтобы ты поколдовал для меня, Джозеф.

– Ты знаешь, что я сделаю для тебя все что смогу, Бенджамин. Но нужно помнить, что умер человек. Причем известный. Такие события оживляют воображение публики гораздо больше, чем кража какой-то картины.

– Вот почему я прошу тебя, – проговорил Тизел с принужденной приторной игривостью. Он положил руку Спектору на плечо, покрытое плащом. – Я знаю, что ты, как никто другой, способен уладить оба инцидента одним махом. И ты действительно думаешь, что есть хоть какой-то шанс, что Делла украла картину, не убив при этом своего врача?

– Это… интересная гипотеза, – отреагировал Спектор. – У тебя есть какие-нибудь основания так считать?

– Спектор, у меня ничего нет. Все, что я знаю, это то, что я совершил глупую, дурацкую и совершенно безрассудную ошибку, показав этой злобной женщине мое новейшее приобретение. Она была единственной, кто знал,