Человек под маской дьявола - Вера Юдина

— Анни, место куда меня отправляют, закрыто для гражданских лиц. Ты не можешь…

— Я могу сделать то, что обещала. — уверенно настаивала я.

Он все понял. Своей решительностью я сломала его сомнения. Он позволил мне тогда ехать с ним. Вскоре, мы уже молча ехали в черном Мерседесе. Мы сидели на расстоянии, и будто не замечали присутствия друг друга. Несколько раз совсем близко разрывались снаряды, но шофер, словно не замечая творящегося вокруг хаоса, продолжал ровно вести машину вперед.

В конце пути мы остановились перед железными воротами, ведущими к огромному сооружению, окруженному высокой кирпичной стеной, обнесенной по периметру колючей проволокой. Над воротами, словно выжженная на сером небе, выделялась веселая надпись на немецком: «Труд облагораживает». Ворота распахнулись и мы въехали в место, которое в первые минуты пребывания, вызвало у меня приступы тошноты. «Заксенхаузен» — так оно называлось. Трудовой лагерь, где проводились самые жуткие и аморальные эксперименты над людьми. Там не убивали заключенных, по крайней мере в пугающих количествах, но там убивали в заключенных личность и все живые чувства. Из людей делали подопытных кроликов, которые гибли за неизвестную им идею. Люди теряли в себе человечность, превращаясь в безропотных и запуганных зверей.

Едва мы въехали в ворота, мое сердце сковали ледяные тиски ужаса, я явно ощутила запах смерти и страха, которым был наполнен воздух на этой закрытой территории. Этим запахом, было пропитано буквально все в округе: дома, леса, поля и люди.

Я бросила взгляд на Генриха, он сидел, с отрешенным видом, словно ничего не произошло, и на лице его красовалась омерзительная и жуткая маска Дьявола. Мне стало противно, и я вновь отвернулась.

Машина остановилась, дальше предстояло идти пешком. Я боюсь вспоминать те минуты, когда вдыхала тот удушливый запах человеческих страданий, нигде на земле нет более едкого запаха смерти. Мы прошли через небольшую площадь и вошли в здание комендатуры. Вооруженные солдаты, охраняющие лагерь, рассматривали меня с нечеловеческим любопытством, я даже на мгновение ощутила их жаркое дыхание у себя на затылке, словно все они окружили меня плотным кольцом и не дают сделать даже шага.

Кабинет Генриха располагался на втором этаже непримечательного серого здания. Внутри он был отделан с кричащей и надменной роскошью, в противовес убогому состоянию самого лагеря. Едва мы вошли, Генрих сразу закрыл дверь. Я подошла к окну. Мы продолжали хранить молчание. Я боялась спрашивать. Он боялся отвечать.

Из окна открывался вид на странное сооружение, напоминающее школьные беговые дорожки, но отличающиеся по цвету. Не было сил смотреть на темнеющие вдалеке бараки, где наверняка ютились тысячи заключенных лагеря и я отвернулась.

— Ты все это время лгал мне. — сказала я.

Генрих не отреагировал, словно меня не было рядом. Не знаю, было ли ему стыдно или тяжело сознавать, что я вкусила в полной мере грязи его черной натуры.

— Тебе надо было оставить меня в России. — скорбно произнесла я.

Генрих усмехнулся, но не ответил. Он сел за свой стол, плеснул виски в хрустальный бокал и откинувшись в своем шикарном кожаном кресле, в задумчивости закрыл глаза.

- В России я должен был тебя уничтожить. — неожиданно холодным тоном, признался он.

Я не испугалась.

— Значит надо было меня уничтожить. Лучше было умереть тогда, чем понимать то, что я отдала свою душу Дьяволу.

— Когда-нибудь ты все поймешь Анни. Я не мог поступить иначе.

Он говорил, словно бредил.

В дверь постучали и на пороге появился вооруженный лейтенант. Он бросил на меня удивленный взгляд. Затем быстрым шагом подошел к столу, выкинул руку в приветственном жесте угасающего Рейха и заявил:

— Господин генерал, на сегодня назначено перемещение. Пришел приказ, всему личному составу немедленно покинуть лагерь.

Генрих поднял на офицера уставший взгляд и сухо отдал сове последнее распоряжение:

— Приказ выполнять. Я остаюсь.

— Но господин генерал…

— Идите, Койель. Выполняйте.

Офицер бросил взгляд на портрет фюрера, выкинул руку вверх и с вызовом воскликнул:

— Да здравствует, Гитлер! Да здравствует, Германия!

Он ушел, а Генрих вновь закрыл глаза и погрузился в свою задумчивость.

Ближе к ночи в лагере началось оживление. Из окна, я наблюдала за ужасом воцарившимся на улице. Освещенные тусклыми прожекторами, из-за опасности привлечь внимание союзников, площади перед комендатурой начали наполняться людскими массами. Это были даже не люди, а то что от них осталось. Худые, почти лишившиеся красок жизни, в полосатой оборванной и затасканной одежде, они испуганно толпились в центре и отчаянно жались друг к другу. Когда места на площади практически не осталось, вооруженные солдаты вывели еле двигающихся от смертельной усталости людей, за ворота. Это шествие напоминало караван смертников.

— Куда их уводят? — спросила я. Это был риторический вопрос. К тому времени я догадывалась, что происходит.

— Сейчас это уже не важно. — равнодушно ответил Генрих.

Я обернулась на него. Он сидел за своим столом и не отрываясь смотрел на меня. В руках он крутил стеклянную капсулу. Я поняла о чем он думает, и для чего предназначена эта маленькая капсула. Я презрительно усмехнулась.

— В какой-то момент, я заставила себя поверить, что ты изменился. Что я смогла пробудить в тебе человеческие чувства. Я видела и радовалась, когда ты улыбался, я наслаждалась этими моментами. Ведь они были только нашими. Но как бы не старались мы закрыть свою правду друг от друга, неизменным остается одно — ты остаешься собой.

Генрих поднялся и заправив руки за спину вытянулся в военной стойке.

— Когда все закончится, Анни, прочти мое письмо. Это единственное, что я могу для тебя сделать.

— Когда все закончится, я забуду твое имя навсегда…

— Это твое право.

Через несколько часов улицы лагеря стихли, оставались только самые преданные своему генералу солдаты, поклявшиеся до конца стоять за своего командира. Генрих вышел к ним один лишь раз и просил уйти. Они отказались. Эта преданность умирающей системе поражала и пугала. Перед лицом смерти, они не боялись ответить за свои преступления. Все в ту минуту знали, что со дня на день они придут. Союзники были уже совсем близко и оставалось только сделать последний рывок в освобождении, чтобы положить конец нацистскому кошмару.

Мы ждали в тишине. Генрих в своем кресле, я на диване. Иногда, от усталости я погружалась в сон и просыпаясь бросала взгляд на Генриха. Он за все это время даже глаз не сомкнул. Он сидел в своей неизменной позе и ждал. Ждал своего часа, ждал конца. А я все это время, старалась убедить себя, что передо мной в первую очередь не беспощадный солдат Вермахта, а родной и милый сердцу генерал, который только мне одной умел дарить улыбки и нежные слова.

Время шло, выстрелы и взрывы доносились пугающе близко. Когда утром, 22 апреля раздался залп по воротам, я подошла к окну. Генрих продолжал сидеть в своем кресле. Ворота рухнули и на территорию ворвались вооруженные солдаты Красной Армии.

— Они идут. — тихо сказала я.

Генрих поднялся, подошел к окну и поправил свой мундир. Он встал совсем рядом, и от его близости мне захотелось разрыдаться.

— Почему мы не встретились раньше? — тихо спросила я.

— Значит судьба нас послала другу, именно в такие дни.

— Что теперь будет?

Генрих склонился, с нежностью прикоснулся к моему животу и вскользь поцеловал меня в висок.

— Я прошу тебя только об одном, Анни, если родится мальчик, назови его — Герман.

Я вскинула на него взгляд, он знал о беременности. Он знал и молчал, и лицо его не выражало эмоций, оно было ровным и спокойным, как всегда. Поддавшись минутному порыву, я прислонилась к нему спиной и позволила обнять себя. В последний раз, в последние минуты крайнего отчаяния, когда весь мир построенный Рейхом рушился на глазах.

Перестрелка с охраной лагеря уже закончилась, теперь все они с поднятыми руками стояли на площади под окнами комендатуры. Послышались громкие голоса на лестнице. Генрих поцеловал меня в последний раз и отошел, встав в сердце своего кабинета. С грохотом распахнулась дверь, и впервые за последние годы я услышала родную речь:

— Руки вверх!

— Немецкие офицеры не сдаются простым солдатам. — дерзко ответил Генрих.

Прогремел выстрел.

Я обернулась. Генрих лежал на полу, из раны на груди просачивалась темная кровь. Он повернулся ко мне и протянул руку. Я подбежала, опустилась рядом и прижала его руку к губам. Он смотрел на меня совсем иным взглядом. Его губы едва шевельнулись, но я услышала: «Анни, прости меня». Я не смогла сдержать рвущихся на свободу чувств. Больно защипало глаза, и, сдерживая слезы, я прошептала ему: «Я прощаю тебя…». Он улыбнулся, впервые за все время, что мы провели вместе — улыбнулся, чистой и искренней улыбкой.