Человек под маской дьявола - Вера Юдина

Я впервые решилась вмешаться в их разговор.

— Почему вы считаете, что евреи ваши враги?

Они все замолчали и удивленно уставились на меня, словно я в этот момент оскорбила их самые светлые чувства.

— Дорогая, только не говорите нам, что вы из этих… — удивленно закатив глаза, надменно спросила Паула.

— Из этих?

— Ну из пацифистов, из миротворцев.

— Я знала много евреев, прекрасно образованных и воспитанных. Мне кажется, они не заслужили такой участи.

— Участи? А что с ними делают плохого, их просто увозят туда, где им самое место. Я тоже знала много евреев, так вот все они были напыщенными и самовлюбленными наглецами. Они в лицо смеялись твоей неопытности в какой бы то ни было области. И чувство это поверьте мне, не из приятных. Быть осмеянной евреем. — возмущенно проговорила Хизер.

Паула поддержала ее утвердительным киванием головы.

Я не выдержала. Голос мой тогда звучал спокойно, я словно рассказывала им об очередном своем путешествии по Европе.

— В Варшаве, всех евреев согнали в гетто. Вы знаете, что это такое? — они удивленно заморгали. — Это такие закрытые кварталы. Где у людей нет возможности даже добыть себе пропитание. Они голодают, их кожа приобретает темно серый оттенок, как у покойников. Оттенок смерти. У них забирают личные вещи и драгоценности, регулярно избивают. А после отправляют в лагеря смерти, и запах от их горящих тел, разносится на многие мили вокруг. В Смоленске, всех евреев из гетто, по очереди поставили в линию и пустили каждому пулю в затылок, а после скинули в глубокий ров и закопали. Вы это переселение имели ввиду?

На один лишь миг в комнате повисла тревожная тишина. Женщины удивленно моргали и переглядывались, не зная что ответить. Я смотрела на их лица и не могла понять, неужели эти роскошные женщины, верные жены своих бравых и отважных мужей, на самом деле ничего не знают об ужасах творящихся за пределами Берлина?

Первой опомнилась Паула. Она затрясла головой и замахала руками.

— Нет. Нет. И еще раз нет. То что вы говорите, это полная чушь. Это все сказки распускаемые этими жалкими евреями, мол пожалейте нас, мы такие несчастные. Эти люди, приспособленцы, они как вампиры, обживаются на теле здоровой страны и медленно сосут из нее кровь, подстраивая под себя все что их окружает. Они спекулянты, зарабатывают на горе не зная совести. И, в противовес вашим словам, расскажу одну историю, моя знакомая, вышла замуж за еврея. И когда им объявили о переселении, она категорически отказалась. Так вот они живут сейчас с ним припеваючи, в своей квартирке в Кельне и бед себе не знают. Если бы все было как вы говорите, Анна, разве позволили бы моей знакомой спокойно наслаждаться тихим, семейным счастьем.

Я не сдержала дерзкого смешка.

— Вашей знакомой повезло. Мне известен другой исход смешанного брака с евреем. Вы не хотите видеть правду. На ваших глазах пелена высокомерия, почему-то вы считаете себя высшей расой, людьми иного сорта. Но это не так. Все люди одинаковые.

— А вы Анна, простите, немка? — вмешалась молодая девушка, которая до этого все время молчала. Ее звали Ида.

Я поднялась и повернулась к ней.

— Я русская, и горжусь этим.

Ида театрально закатила глазки.

— Вот откуда идет это ваше удивительное, примитивное пренебрежение нашими принципами. Вы русские, люди другого сорта. Я конечно удивлена, что Генрих выбрал именно вас, ведь он всегда был ярым привеженником идей партии. Но видимо в вас русских что-то есть, раз мужчины позволяют вам хранить в голове подобные глупости и жалость к евреям. Даже если все происходит так, как вы рассказываете, в этом нет ничего противозаконного. Они пришли жить на наши земли, значит и должны принимать наши правила. Если они того не желают, то это… исключительно их выбор.

— Ида! — грубо оборвала ее Паула. — Нельзя так говорить. Ты словно подтверждаешь ее слова!

Я решила, что пора заканчивать этот балаган и прощаться с моими очаровательными подружками.

— Знаете Ида, ваши слова возможно и имели бы смысл, если бы выбор им все же давали.

Ида открыла было рот, но я всем своим видом дала понять, что больше не желаю ее слушать и собираюсь уходить.

Хизер, как хозяйка дома, собралась меня провожать, на последок шикнув, на свою нахальную подругу. Я покинула тот дом со смешанным чувством, мне показалось, что те женщины просто не желают видеть этой правды. Они закрыли свои мысли от того кошмара, что может на них обрушиться. Они свято верили в своих мужчин и желали оставаться в этой прелестной неосведомленности. Наверно именно так легче было жить в годы самой дикой и ужасной войны.

Вернувшись домой, я впервые в своей жизни открыла бутылку шампанского и сделала свой первый и последний глоток дорого игристого вина. Я часто видела, как эти женщины поднимая бокалы, смеются и радуются жизни. Щеки их розовеют, взгляд становится мягче. Может в этом их спасение от жестокой правды. Может быть, сбежав в страну розовых грез, они забывают о суровой реальности.

Когда Генрих вернулся, я кружилась по зале, напевая Венский вальс, и заливалась слезами. Меня едва не выворачивало от воспоминаний всего того, что я увидела за эти годы. И я с ужасом осознавала, что уже никогда и никуда не смогу от них убежать. Это было мое личное клеймо на всю жизнь. Кровоточащее клеймо на сердце.

Несколько минут он не мог понять, что происходит. Но когда я сбилась, запнулась и сквозь рыдания громко рассмеялась, он подскочил ко мне и поймал в объятия. Он крепко прижал меня к себе, а мои слезы стекали на его форму. Вероятно так же, как она намокала от чужой крови, в тот день она намокла он слез пролитых по невинно ушедшим женщинам и мужчинам, детям и старикам, всем тем, кому не удалось пережить личное знакомство с нацистскими лагерями смерти.

Генрих отнес меня в комнату, раздел и словно маленького ребенка долго-долго укачивал на руках, пока я не уснула. В ту злополучную ночь я спала крепко. А проснувшись, поняла: накануне, я потеряла саму себя. Я уже не была Анной Орловой, русской девушкой с открытым сердцем и большими надеждами на светлое будущее. Но я так и не смогла стать немкой, Анной фон Зиммер, верной и преданной женой моего генерала. Я застряла где-то между, ни прошлого, ни будущего, только жестокая правда настоящего.

В апреле того же года, я поняла, что жду ребенка. Ребенка от человека, судьба которого на фоне приближающихся войск союзников и Красной Армии, стала терять свои реальные черты. Я не стала сообщать Генриху эту новость, чтобы не вселять в нас двоих напрасную надежду.

Накануне моего двадцать четвертого дня рождения, Генрих вошел в комнату и заложив руки за спину официально сообщил:

— Я должен уехать.

— Куда? — Безучастно, даже не глядя на него спросила я.

Но он проигнорировал мой вопрос, протянул мне конверт с письмом и сухо сказал:

— Здесь деньги и адрес моих родителей. Они примут тебя в любое время. Тебе надо ехать, Анни. Здесь становится не безопасно.

Я взяла конверт, но машинально, без интереса. На самом деле в душе моей тогда всколыхнулась волна протеста. Я вскочила и бросила на Генриха гневный взгляд.

— Ты не оставишь меня здесь одну! — решительно заявила я.

Он нахмурился, но не ответил.

— Что ты молчишь? Скажи мне в лицо! Смелее: говори — я всегда плевал на тебя Анни, я делал только то, что считал нужным. Думал только о себе и жил как мне одному удобно! Ты позволял мне наслаждаться моментами радости, только для того, чтобы сейчас спокойно уйти. Но я больше не позволю тебе так беспечно распоряжаться моей жизнью. Я твоя жена, Генрих, или может ты забыл это? Ты повесил на меня эту обязанность не спросив, и впредь, что бы ты не говорил и не делал, я буду рядом! Так что подумай хорошо и скажи — куда мы едем?

Генрих посмотрел на меня как на безумную. Своей внезапной вспышкой решительности, я ввергла его в стопор. Он стоял на пороге не шелохнувшись и нахмурившись о чем-то думал. Складки на его лбу шевелились, Генрих принимал окончательное решение.

— Это невозможно. — принял он окончательное решение и собирался уходить.

Но я сдаваться не собиралась. Слишком много мы пережили вместе, слишком основательно он разместился в моей жизни и в моем сознании. Его желание оставить меня одну, я рассматривала как трусость или предательство, но не как желание защитить. Он уже открыл дверь, когда я сделала последний шаг вперед и решительно заявила:

— Если ты уйдешь, я отправлюсь прямиком к вашему фюреру и поставлю его в известность, о том, что я русская шпионка, и все сведения полученные у тебя в доме я передавала своим товарищам. Пойдем таким путем?

Он замер на пороге.

— Генрих. Ты слышал меня? Ты же знаешь, что я способна на это.

Генрих обернулся. Лицо его выражало сомнение и отчаяние. Он запутался в собственных мыслях и я отчетливо читало это в его напряженно пульсирующих венках на ровно остриженных висках. Его сомнение, придало мне уверенности.