Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

своих чувств, но иначе я жить не умею, я такова, и ничего с этим уже не поделать. Тебе тяжело меня переносить, радость моя, ты бежишь от меня, не хочешь говорить со мной, открывать мне свою душу, потому что я несносна... Не понимаю, как Розгард меня терпит?! Я бы сама не ужилась с такой, как я... А ты... Тебе от меня достаётся хуже всех, потому что я и люблю тебя больше всех... Я мучаю тех, кого люблю! Я не умею любить правильно и мудро, моя любовь — всегда страдание, всегда боль, и очень редко — счастье. Не повезло вам всем со мной... А хуже всех — тебе, моя радость! Я очень боюсь сделать тебя несчастной, покалечить своей неправильной любовью... Но ничего, ничего не могу с собой поделать!

У Онирис не было сил, чтобы плакать, поэтому её глаза лишь немного увлажнились, но сердце внутри рыдало. Вот это оно и было — то страшное, гнездящееся под сердцем, та катастрофа, которой она боялась. К мужчинам матушка относилась терпимо и снисходительно, но слегка небрежно, свысока, а вот в женщине увидела бы соперницу. И этот страшный день надвигался: Эллейв придёт и заберёт Онирис у матушки.

— Ну вот, я опять мучаю тебя, опять огорчаю, — каялась матушка, нежно пропуская прядки волос Онирис между пальцами и покачивая её в своих объятиях. — Вместо того чтобы приносить покой, опять терзаю... Всё, всё, радость моя, не волнуйся, оставим этот тяжёлый разговор. Я почитаю ещё, если хочешь.

Она бережно опустила Онирис и поправила ей одеяла, устроилась поближе, сбросила обувь и забралась на постель с ногами, навалившись спиной на подушки. Её голова немного возвышалась над головой лежащей Онирис, золотыми кудрями касаясь её волос, одна рука поддерживала папку, а вторая защитным обнимающим жестом расположилась поверх изголовья дочери. Её голос заструился мягко, убаюкивающе, читая стихи, а взгляд время от времени скользил по лицу Онирис, печально ласкал её опущенные ресницы.

Внутри у Онирис всё тихо и устало рыдало. Это была внутренняя боль, почти не пробивавшаяся наружу. Может быть, ей и хотелось бы сказать: «Я люблю тебя, матушка», — но с губ срывался только вздох. Она выпростала руку из-под одеяла и потянулась ею к матушке, и та, уловив её движение, поймала её пальцы. Не прекращая чтения, она поцеловала руку Онирис и бережно прикрыла одеялом. Очень трудно было любить матушку, очень больно. И её жалко, и саму себя. И Эллейв, которой придётся вступить в это противостояние...

Онирис задремала с мокрыми ресницами, а матушка ещё какое-то время шёпотом читала. Потом, отложив папку, долго смотрела ей в лицо горьким и вместе с тем нежным взглядом.

— Спи, отдыхай, Онирис, любовь моя, — почти неслышным шёпотом-дыханием коснулась она губ дочери. — Выздоравливай, молю тебя... Ах, за что же я тебе, такая невыносимая? Я или тебя сгублю своей любовью, или сама умру. Или то и другое... Богиня, дай мне сил, дай мне мудрости! А моей крошке — терпения выносить меня...

Коснувшись губ Онирис лёгким поцелуем, Темань тихонько покинула комнату. Папка со стихами осталась лежать на кровати.

Снова сквозь мучительную болезненную дрёму Онирис слышала зов-мольбу, полную тревоги и нежности, всей душой и сердцем устремлялась на этот зов, но недуг не выпускал её из своих цепких щупалец. Он не давал ни ей самой нырнуть в сон Эллейв, ни той достучаться до Онирис. Когда заканчивался срок ареста? Онирис запуталась, потеряла счёт времени. Эллейв обещала сразу прийти просить её руки... Она — не Онирис, она гораздо решительнее и твёрже, что обещала — то и сделает. И катастрофа разразится.

Ожидание этого подкашивало, затягивало выздоровление, добавляло мучений. Онирис поправлялась медленнее, чем предсказывал врач.

Она ещё была во власти недуга, когда неподалёку от дома остановилась повозка, из которой упруго выскочила Эллейв и пружинистой энергичной поступью направилась к воротам. Пребывание под арестом не отразилось на ней, она была всё так же подтянута и полна волчьей страстной силы, красивый мундир сидел безупречно, сапоги блестели. Рукой в белой перчатке она тронула поля треуголки, поправляя убор.

Из ворот роскошного, обнесённого высоким кованым забором особняка госпожи Розгард вышел господин в чёрном костюме и шляпе, чёрных перчатках и с врачебным чемоданчиком. Его серебристая грива была схвачена в нескольких местах ремешками, падая ему на спину толстой косой, светло-серые глаза были подведены чёрной тушью, брови тоже чуть подкрашены.

— Прошу прощения, сударь! — обратилась к нему Эллейв.

— Что уважаемой госпоже угодно? Слушаю, — учтиво приподняв шляпу, остановился господин.

— Ты ведь врач? — спросила Эллейв. — В этом доме кто-то болен? Уж не госпожа Онирис ли?

— К несчастью, да, — ответил врач. — Озноб горя. Была ещё закупорка мозгового сосуда сгустком крови, но госпожа Онирис быстро оправилась от последствий. Озноб же пока не торопится сдавать позиции. Если ты пришла к ней, госпожа корком, то советую пока воздержаться от визитов. Госпожа Онирис ещё слаба, ей противопоказаны волнения. Всего доброго, сударыня.

С этими словами врач продолжил свой путь, постукивая каблуками сапог по тротуару, а Эллейв некоторое время стояла, глядя на окна и пытаясь угадать среди них то, за которым сейчас лежала её больная возлюбленная. Её лицо стало суровым, в глазах мерцала тоска и боль, кулаки стиснулись.

— Милая, — сорвалось с её дрогнувших губ, и сразу же они горько сжались.

Противопоказаны волнения... Значит, последнее свидание во сне закончилось для Онирис недугом. «Я не выдержу», — сказала она тогда и повисла сломанным цветком в объятиях Эллейв. Бедная хрупкая девочка, следовало беречь её — возможно, не давить сразу так настойчиво... Но и отступаться от вопроса со свадьбой тоже не годилось. Оставить любимую навсегда под крылышком у матушки, чтобы она там зачахла без счастья, без любви в угоду родительнице-собственнице? Ну уж нет. Трудностей Эллейв не боялась; не умей она их преодолевать, не стала бы коркомом. Она беспокоилась только за Онирис, которая оказалась самым уязвимым звеном, самой душевно хрупкой участницей этой коллизии.

И ведь просто так не возьмёшь, не вырвешь её из семьи, в которую она вросла корнями, душой и сердцем, не похитишь и не увезёшь за тридевять земель. Нежный цветок мог погибнуть от грубого обращения, пересадка на новую почву требовала бережности. В любом случае следовало сперва дать любимой оправиться от болезни, а потом уж думать, как быть.

Спустя пару часов, когда мальчики вышли на послеобеденную прогулку в сад