Наследник - Алексей Кулаков

Дмитрий же, полностью позабыв о ждущем его утреннике, увлеченно поскрипывал пером, разрисовывая большой лист бумаги. Вернее, дорисовывая - новые кружочки и прямоугольники, в дополнение к тем, что уже были. Аккуратно соединил их линиями-стрелками, со всем тщанием (то есть избегая клякс) заполнил пустые места внутри прямоугольников непонятными для чужого взгляда надписями, состоящими из сплошных сокращений и значков, придирчиво оглядел конечный результат, поправил пару-тройку мелких огрехов и осторожно отложил в сторонку. Как раз, пока он завтракает, чернила и высохнут!.. Потянулся всем телом, вставая на носочки и стараясь достать кончиками пальцев как можно выше по стене, старательно оттер пальцы от чернил специальной влажной тряпочкой, еще раз умылся-утерся и с прекрасным настроением поспешил на завтрак. Подошел к двери, с удивлением ощущая скопившееся за ней напряжение, надавил на створку, приоткрывая буквально на волосок...

- Дожили! Челядь себя выше государевых мужей мнит!..

- Да что с нее взять, волос длин, да ум короток. Слышишь, долго ли мы так стоять будем? Постучала бы уже?

- Сколько надо, столько и будете. И не ори мне тут, ирод, я тебе не дворня какая!

- Ха, была б ты моей дворней, уж я бы тебе ума в задние-то ворота вбил бы!..

Хоть и шел разговор едва ли не шепотом, а страсти в нем чувствовались очень даже нешуточные - такие нешуточные, что самым краешком зацепило и хозяина покоев. Авдотья ЕГО служанка, и указывать ей, что и как, может только он! Чувствуя, как сам по себе встрепенулся источник, Дмитрий медленно вошел в горницу, прерывая своим появлением душевный разговор:

- Утро доброе, Димитрий Иванович.

Проигнорировав их слаженное приветствие и не ответив на него даже и обычным своим кивком, наследник обвел всех троих внимательным взглядом, остановив его на стоящем у поставца с тарелками двадцатилетнем (или чуть более того) мужчине:

- Ты ли молвил словеса про дворню?

Стольник, от совсем не детского тона, которым был задан вопрос, немного растерялся:

- Так то шутка была, Димитрий Иванович!..

- Шутка.

Царевич задержал это слово на губах, словно пробуя на вкус.

- Шутки я люблю.

Яркие синие глаза потемнели, и смотрели с явной угрозой.

- Отведай при мне вот с этого блюда. А то мнится мне, что оно отравлено.

Тут уже сбледнули с лица все присутствующие. Потому как хоть и мал был царевич годами, но держал себя куда как взрослее своих сверстников - оттого и обвинение прозвучало очень серьезно. Понятно, что оно пустое, и ничего в его утренней похлебке даже и быть не может - но говорки да слушки все равно пойдут, а там и великий государь заинтересуется. А это ой как не к добру!..

- Ну? Или стражу кликнуть?

Чуть дрогнув лицом, и наверняка проклиная про себя собственную разговорчивость, придворный быстро вытащил из рукава свою ложку и пару раз черпнул. Медленно и напоказ проглотил, улыбнулся... И чуть присел, когда у него в животе явственно забурлило.

- Ох!

- Поди вон.

Оставшиеся в горнице проводили снявшего пробу стольника растерянными взглядами, затем перевели свои взоры обратно на куриный суп. Плечи придворных как-то сами по себе заныли, предчувствуя скорое свидание с дыбой, ноги ощутили жар углей, на которых будут калить для них пыточное железо, а шеи удивительно явственно ощутили смертный холодок деревянной плахи. В отличие от Авдотьи, ничего кроме тревоги не почувствовавшей, а потому сразу вставшей между наследником и поставцом, и чуть раскинувшей руки - так, словно это могло уберечь ее мальчика от любой отравы.

- Пустое.

Мягкое прикосновение-поглаживание и опять посветлевшие глаза, как-то разом ее успокоили, забрав и растворив всю тревогу и волнение. Царевич же спокойно сел, вглядом придавив дернувшихся было к злополучной тарелке придворных, взял в руки тоненький ломоть пшеничного хлеба и зачерпнул первую ложку. Вторую. Третью... Никогда еще так внимательно стольник и кравчий не следили за чьим-то утренником. И никогда еще его окончание не доставляло им столько радости и спокойствия!

- Вежество еще никого не убило. В отличие от шуток. Ступайте!

Разумеется, история на этом не закончилась, и имела свое законное продолжение. Поэтому пять часов спустя, в своих покоях, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич Всея Руси, в присутствии старших сыновей (Федора и Евдокию, по их малолетству, за воскресный стол не посадили), самым натуральнейшим образом плакал. От смеха. Ну... Может и не плакал, слушая коротенький доклад своего постельничего Вешнякова о том, как один провинившийся стольник нараскорячку бежал по переходам, источая зловоние и пугая всех встречных своим багровым лицом и вытаращенными глазами. Но пару-тройку слезинок ему утереть все же пришлось.

- Ох Митька, ох и проказник! А ну, поведай-ка отцу, как на духу: твоих рук дело?!

- Моих, батюшка.

- Как же ты так устроил, чтобы Жихарев скорбеть животом стал?

Судя по тому, как оживилось лицо начальника дворцовой стражи, этот момент был интересен и ему.

- Седьмицы с две назад аптекарь Аренд показывал, как он готовит разные снадобья и микстуры. Так я, батюшка, взял себе для памяти по щепотке каждого - сонного, успокаивающего, слабительного...

- Аха-ха-хо-хо!

Постельничий Вешняков гоготать себе не позволил, но короткую улыбку его густая борода все же не скрыла. А царевич Иван недоуменно заморгал голубыми (в отца!) глазками, не решаясь спросить, чему это все вокруг него веселятся.

- Ему подлил, а сам, значит!.. Изрядно, весьма изрядно!

Иоанн Васильевич резко посерьезнел:

- Умница ты у меня. Но более так не озоруй, хорошо?

- Да, батюшка.

- Кушай, сыно. И ты, Ванятка, тоже.

Мальчики послушно заработали небольшими резными ложечками, ощущая на себе ласковый и одновременно печальный отцовский взгляд. Правда, больше всего царь глядел на своего старшенького, при том отгоняя от себя разные невеселые мысли. Не раз и не два доносили ему, что наследник не по годам разумен да серьезен, про высокомерие его к сверстникам да сродственникам (Захарьевы на то особо жаловались), про необычайные, чуть ли невозможные для отрока его лет успехи в науках разных, шептали о странностях старшего из царевичей... А он смотрел на него, до ужаса напоминающего ликом своим покойную лебедушку-Настеньку, и вспоминал себя. Когда отравили мать его, государыню Елену Глинскую, ему ведь тоже было всего восемь лет, а братцу Юрию и того менее. Во время своего сиротства ему с братом пришлось испытать на себе и пренебрежение бояр-"опекунов", и обидные унижения, и даже голод с холодом - а его Митеньке довелось еще до своего восьмилетия побывать на смертном одре, и только чудом божиим выздороветь. Вот и получается, что и у отца, и у сына детство кончилось одинаково быстро...