Хроники неотложного - Михаил Сидоров

— Иди.

Глаза в глаза, обойти не касаясь, и повернуться спиной, уверенно повернуться. Терять нечего: если атакуют, от четверых не отмашешься. Как хорошо, что не взяли Настеньку!!!

Затылком понял — Че миновал успешно.

Вышли, закурили.

Пальцы прыгали.

— …лядь!

— Ну!

Пробка вмазывает в потолок. Вторая, пшикнув, остается в ладони у Журавлева. Зеленые горлышки, рождая пену, проходятся над пластиковыми стаканчиками. Пена поднимается и опадает. Со дна бьют веселые ключики.

— Давайте, ребята, за старый год. Три-четыре…

— Дзыннннь!!!

— Одесская киностудия!

Галдят и растаскивают из коробки грильяж. Тычут вилками в сервелат. Все на станции — удачно.

На экране появляется президент.

— О, о! Главный Упырь! Громче сделайте.

— Да ну его на хер! Ты что-то новое хочешь услышать?

На экране вспыхивает MUTE. Некоторое время все заинтересованно смотрят, как шевелит губами гладкое, репообразное лицо Ельцина.

— В записи транслируют. Сидит, поди, сейчас в кальсонах, с водкой на табуретке, речь свою слушает…

Пять минут остается.

— Восемьдесят шестая бегом! Ребенок полтора года, ожоги. Ира, быстро — площадь большая.

— Ну… твою мать!

— Та-а-ак, первый пошел.

Дите. Ждать нельзя. Журавлев с Бирюком подрываются к выходу.

— Санек, папку, стетоскоп и новокаин! — кричит Скворцова, рассовывая по карманам шоколад, мандарины и пузырь полусладкого. Хватает миску с салатом, ложки и бежит следом. — С Новым годом, ребята! — уже из глубины коридора.

Вдогонку вылетает Ленка Андреева.

— Скво, Скво — стаканы забыла!

Все, до утра мы их не увидим. Они сейчас через весь город на Авангардную, и дай бог, чтоб их там за Четырнадцатую не впрягли, к тому времени самый падеж начнется.

Возникают куранты, пошел отсчет. Митька с Феликсом обдирают фольгу, лихорадочно крутят проволочки. Остальные ищут потерянный пульт. На экране по-прежнему красуется ярко-красное MUTE.

— Блин, скоро вы?!

Есть, нашли.

Тинь-длинь-дон-дилинь-дон, тинь-длинь-дон-дилинь-дон. Пауза. Вам… бам… бам…

Че с Лодейниковым удерживают рвущиеся из горлышек пробки.

— Девять… десять… одиннадцать… двенадцать! Ааааааааа!!!

Шар-р-рах, шар-р-рах — только пробки запрыгали! Роняя пену, разливают шампанское. Ленка Андреева тянет рацию:

— Всем кто в поле, всем кто в поле — с Новым годом, ребята!

И сразу следом:

— Восемь-шесть, три-один, шесть-четыре — с Новым годом всех!

Это Центр, диспетчер.

— Спасибо, вам также.

— Шесть-четыре, шесть-четыре…

— Слушаю.

— Освободились с Народной.

— На станцию.

— Поняли, станция.

Чуть-чуть не успели ребята.

— Игорян, ты, что ли?

— Я, Паш, я.

— Ну, ты попал, старик. С Новым годом тебя!

— И тебя также. Ты на станции?

— Пока да.

— Если на Солидарности пересечемся, побазарим…

И тут же ответственный:

— Не засорять эфир!

И все замолчали.

— А ну-ка сыграйте нам, Портос, что-нибудь веселое…

Феликс протягивает Станишевскому клееную-переклееную гитару. Тот тренькает, подтягивает колки, снова тренькает и снова подтягивает. Берет аккорд и частит боем по струнам:

А-а-а, увезу тебя в больницуя к насупленным врачам.Ты увидишь, как встречаютпанариций по ночам.

Много нового узнаешьобо мне и о себеИ не сразу осознаешь —поворот в твоей судьбе…

Все подхватывают:

А-а-а мы па-а-аедем, мы па-а-амчимсяна «фордах» и на «газелях»,Чтоб успеть на Правый берегнад мостами пронести-и-ись.

Констатирую бесстрастно —Твоя жизнь была прекрасна,Нынче ж Крест вмешался КрасныйИ тебе уж не спастись[70]…

— Э-э-э-гей…ля! — илья-муромским басом рявкает Че.

Остальные улюлюкают и, засыпая стол кружочками конфетти, открывают огонь. Потом закуривают и распахивают окно. Вплывает гром канонады. Небо пульсирует сполохами. Противоугонные надрываются.

— Во, дают джазу!

— Слышите? Без пауз шпарят.

— Как немцев победили, чесслово!

Свист, треск; свист, треск. Сунув пальцы в рот, Феликс режет воздух пронзительным, уходящим в ультразвук переливом. Девчонки затыкают уши. Сразу следом вспышка и гул разрыва.

— Получилось.

— Так, Черемушкину больше не наливать, — Слышь, Жек, открой хванчкару девчонкам.

— Штопор дайте кто-нибудь.

Я протягиваю ему швейцарский ножик:

— На. Как канадские хохлы в таких случаях говорят, знаешь?

— Как?

— Они говорят: куд ю гив ми отой штопор!

Вокруг уже кто о чем.

— Паш, а ты чего лохматый такой? Оброс, как Маркс. Давай я тебя с утра подстригу, у меня ножницы с собой.

— Не, я специально так обрастаю. Меня двадцатого, на конкурсе парикмахеров, в прямом эфире стричь будут.

— Хорошо еще, что не мыть…

Народ хихикает.

— А Кнопа сейчас в «Лондоне» оттягивается. Она какого-то папика с ДТП брала, так он ей свою VIP-карту презентовал — ему, бедолаге. Новый год в травме встречать.

— А в «Лондоне» в кайф: никакого бычья, одно рафинэ вокруг…

— Это сейчас они рафинэ, а часам к трем их от пролетариев будет не отличить.

— Эт точно. — Митька набухал себе стаканчик пепси. — Помню, сдали на первом курсе весеннюю сессию и сели отмечать, в кафе нашем. Обычный треп: билеты — вопросы — ни хрена не знаю… и вдруг, ни с того ни с сего, страсти нешуточные: Шпенглер, Шопенгауэр, Шеллинг — чуть ли не за грудки берутся. Я в угол забился, сижу дятлом: а ну как заметят и про Шпенглера спросят? А я ж ведь ни в зуб ногой, я ж всю жизнь думал, что это пулемет такой, немецкий, вроде кольт-браунинга. Чувствую, надо отлить. Встал: эйншульдиген, камраден, их виль вассерклозет. И самый неистовый за мной увязался, такой, знаешь: да я за Шеллинга брата порву! А сортир в столовке тогда не работал, и народ на микробиологию бегал, напротив. Пошел и я. Слышу вслед: ты куда? Оборачиваюсь, а он стоит у входа и прямо в урну. День белый, альма-матер, преподаватели ходят — по фигу! Отлил, стряхнул, вернулся к дискуссии.

И сразу же следующий, по ассоциации:

— Помните, как Лапа в Боткина[71] загремела? Пришли мы ее навещать, и тоже приспичило: Наташ, у вас гальюн где? По коридору и направо, отвечает, там ячейки, мой горшок номер семнадцать.

Кто-то добрался до пульта и зачастил, меняя каналы. Мелькнула Лив Тайлер.

— О, это ж «Крэйзи», верни. И громче сделай.

Все идут танцевать.

Мигает елка. Помимо гирлянды, ее обмотали кардиограммой, на которой последовательно: желудочковая тахикардия — фибрилляция желудочков — непрямой массаж сердца — изолиния. По традиции, пленка каждый раз новая, ее открепляют от карты вызова и хранят до 31 декабря.

Crazy, crazy, crazy of you, baby…

Под ладонью подрагивает женский крестец. Я касаюсь губами пахнущей табаком и шампунем макушки, и на меня вскидываются широченные, поблескивающие зрачки. Краем глаза я вижу, как Че целуется с Настенькой и оба плавно дрейфуют в сторону коридора.

— Двадцать седьмая, стенд an! Попраздновали, и хватит.

— Что берем, Вень?

— Мандарины и джин.

Настенька кладет в пакет плоды и жестянки.

— Леди и джентльмены — увидимся утром!

И понеслось. Один за другим, без заезда.

00.57. Пробка от шампанского в глаз — офтальмотравма. Литейный, двадцать пять.

— Как Настенька?

— Слушай, удивительно — все при ней, а танцевать не умеет, вести не дает. Что с ней танцевать, что с памятником Чернышевскому — без разницы.

— Почему именно Чернышевскому?

— Потому что он там сидит…

01.43. Земля Второй станции. Взорвавшаяся в руках петарда — Байкова, восемь, микрохирургия кисти.

— …слушай, я к ним саркастически отношусь. Помню, иду по Невскому, гляжу — афиша. Прямо сейчас, в ста метрах отсюда, выдающиеся поэты нашего города будут читать свои бессмертные произведения. Решил приобщиться, а то все «Мани-Хани» да «Мани-Хани». Там, думаю, и девчонок много — девчонки, они поэзию любят. Купил билет, зашел. Шесть рублей за вход брали, я еще удивился, почему именно шесть?

Короче, попал внутрь и понял, что ни о чем. Литературный тусняк, все друг друга знают, чужаки на отшибе, а девушки не в себе поголовно — блуждают с нездешними взорами и сборники у поэтов подписывают. А поэты — полный п…ц! Патлатые, немытые, с перхотью. Пиджаки грязные, штаны с пузырями, а один придурок даже с бантом — вот …ля буду, бант надел!