Циничные теории. Как все стали спорить о расе, гендере и идентичности и что в этом плохого - Хелен Плакроуз

Такое представление о репрессивной роли науки по большей части восходит к работам Мишеля Фуко. Он исследовал производство «власти-знания» – то, как знание конструируется дискурсами в угоду власти. Фуко был особенно озабочен «биовластью» – тем, как биологические науки легетимизируют знание, используемое сильными мира сего для поддержания своего господства. В четырехтомном исследовании «История сексуальности»[189] он утверждает, что конец XVII века ознаменовался взрывным ростом (а совсем не подавлением, как доказывали неомарксистские мыслители вроде Маркузе) разговоров о сексе – как об акте, так и о поле[190]. Когда ученые начали изучать и классифицировать сексуальность, утверждает Фуко, они одновременно сконструировали ее и сексуальные идентичности и категории:

Общество, которое складывается в XVIII веке, – как его ни называть: буржуазным, капиталистическим или индустриальным, – не только не противопоставило сексу фундаментальный отказ его признавать, но, напротив, пустило в ход целый арсенал инструментов, чтобы производить о нем истинные дискурсы[191].

По мнению Фуко, дискурсы, созданные этим «механизмом», обрели социальную легитимность в качестве «истины» и затем пропитали все уровни общества. Это процесс власти[192], но не тот, о котором говорили марксистские философы, когда религиозные или светские власти навязывают идеологию простым людям. В марксистской мысли власть подобна гире, давящей на пролетариат. У Фуко власть – это скорее сетка, пронизывающая все слои общества и определяющая, что люди считают истиной и, следовательно, как они о ней говорят. С точки зрения Фуко, а значит, и Теории, власть – это система, в которой мы все постоянно участвуем, когда говорим что-либо или соглашаемся считать какие-либо идеи легитимными; социализирующая нас система. Главным виновником легитимации знания – и следовательно, власти, – по мнению Фуко, была наука, удерживающая авторитет в обществе именно для этой цели. Как раз это он называл «биовластью», утверждая, что наука «выставляла себя в качестве верховной инстанции в том, что касается требований гигиены» и что «во имя биологической и исторической настоятельности она оправдывала различные формы государственного расизма…» и «обосновывала расизм как „истину“»[193]. Фуко утверждает, что власть пронизывает общество, закрепляясь посредством могущественных дискурсов. Он называл это «вездесущностью власти».

«Власть повсюду, – пишет Фуко, – не потому, что она все охватывает, а потому, что она отовсюду исходит»[194]. По его мнению, власть присутствует на всех уровнях общества, поскольку определенные знания были легитимированы и приняты в качестве истины. В результате люди учатся говорить в рамках этих дискурсов, еще более укрепляя их. Власть работает таким образом «не потому вовсе, что она будто бы обладает привилегией перегруппировывать все под своим непобедимым единством, но потому, что она производит себя в каждое мгновение в любой точке или, скорее, – в любом отношении от одной точки к другой»[195]. Сегодня этот взгляд преобладает в прикладном постмодернизме и активизме социальной справедливости: несправедливая власть повсюду, она проявляется в предубеждениях, которые в большинстве случаев невидимы, поскольку были интернализованы в качестве «нормы»[196]. Следовательно, необходимо исследовать речь пристальнейшим образом, чтобы обнаружить, какие дискурсы она закрепляет. Предполагается, что в дискурсах обязательно присутствуют расизм, сексизм, гомофобия, трансфобия или другие скрытые предрассудки, воспроизводимые обществом (это замкнутый круг). Подобные «проблемы» необходимо выявлять и изобличать, независимо от того, обнаруживаются ли они в обращении президента или в подростковых твитах десятилетней давности никому не известного пользователя. Широко распространенный сленговый термин «воук» (woke) описывает состояние, при котором человек узнаёт об этих проблемах и начинает чаще их замечать.

Исходя из этих базовых предпосылок, впервые сформулированных в 1970-х, Фуко заложил философский фундамент квир-Теории 1990-х: глубокое недоверие к науке, рассматриваемой в качестве репрессивного проявления власти, а не производителя знания; скептицизм в отношении всех категорий, описывающих гендер и сексуальность; приверженность социальному конструктивизму; и пристальное внимание к языку как средству, с помощью которого власть, замаскированная под знание, проникает на все уровни общества и устанавливает, что должно считаться нормой.

Крестные феи квир-Теории

Квир-Теория выросла из постмодернистских размышлений о поле, гендере и сексуальности. Три ее основоположницы середины 1980-х – Гейл Рубин, Джудит Батлер и Ив Кософски Сэджвик – испытали серьезное влияние Фуко. Каждая из них рьяно противостояла нормативности в трех ключевых для квир-Теории областях.

В эссе 1984 года «Размышляя о сексе» Гейл Рубин утверждает, что наши соображения о «хороших» и «плохих» сексуальных актах (с точки зрения морали, а не исходя из качественной оценки) социально конструируются различными группами и их дискурсами о сексуальности[197]. Основываясь на концепции Фуко о начавшемся в XIX веке социальном конструировании сексуальности, Рубин приходит к позиции глубокого скепсиса в отношении любых биологических исследований пола и сексуальности. В своем эссе она внесла фундаментальный вклад в квир-Теорию, отвергнув «сексуальный эссенциализм» – «представление о том, что пол является естественной силой, чье существование более первично, чем существование социальной жизни, и, стало быть, именно он формирует социальные институции»[198]. С точки зрения Рубин,

невозможно размышлять хоть сколько-нибудь ясно о расовых или гендерных политиках до тех пор, пока они мыслятся как биологические данности в большей степени, нежели как социальные конструкты. Сходным образом и сексуальность недоступна политическому анализу, пока она рассматривается преимущественно как биологический феномен или как аспект индивидуальной психологии.[199]

Это очень прагматичный, ангажированный аргумент. Рубин заявляет, что мы должны считать пол, гендер и сексуальность социальными, а не биологическими конструктами не потому, что это безусловная истина, а потому, что в таком случае их легче политизировать и потребовать изменений. Если в циничном фукианском истолковании истории сексуальности еще можно усмотреть описание того, что было, и того, что есть, то Рубин очевидным образом отдает приоритет тому, что должно. В этом состоит особенность прикладного постмодернизма, несколько отличающая его от предшествующего ему постмодернизма, – и у нее есть определенные последствия. А именно – подрыв общественного доверия к академии, обычно считающейся хранителем того, что есть, вызванный превращением ее в подобие церкви, предписывающей, что людям должно думать и во что верить.

Подобный ангажированный взгляд, в котором вся суть квир-Теории, противоречит как критерию строгости научного исследования, так и этике универсального либерального активизма, борющегося за гендерное равенство и права ЛГБТ: либерализм не требует поверить, что гендер и сексуальность – это социальные конструкты, чтобы заявить, что любой дискриминации не может быть оправданий. Рубин излагает свою позицию по этому вопросу в «Размышляя о сексе»:

…концепции сексуального подавления были помещены в контекст биологического понимания сексуальности. Зачастую гораздо легче снова впасть в соблазн использовать понятие естественного либидо, ответственного также и за негуманные репрессии, чем переформулировать концепции сексуальной несправедливости внутри более конструктивистского контекста. Но важно, что мы делаем именно это[200].

Рубин настаивает: