На фронте затишье - Геннадий Григорьевич Воронин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Солдат вытаскивает перочинный ножик, делает на портянке надрез, захватывает края пальцами, собираясь оторвать ленту.
— Пожалуй, мало будет для паразита. Пошире надо.
Он снова чиркает ножиком, на этот раз подальше от края, и отрывает от портянки широкую полосу.
Смотрю, как сапер обматывает руку пленного самодельным бинтом. Мне нисколько ого не жаль, даже раненного, окровавленного. И Юрке, наверное, тоже не жалко. И саперам. Теперь мне попятно, почему так люто их ненавидит майор. Еще сильнее, чем мы. Бедный майор!
А рыжий морщится, кривит свою скуластую рожу, заискивающе заглядывает солдату в глаза, что-то бормочет ему по-немецки.
Если бы он мне попался в бою, я, не дрогнув, прикончил бы его. А вот сейчас не могу, не имею права поставить его к сосне и пристрелить как собаку. Сейчас он безоружный, пленный, а пленных расстреливать не положено.
КОММУНИСТЫ
Лина врывается в блиндаж вместе с ватным облаком холодного воздуха. Позабыв прикрыть дверь, она устало приваливается к угловому бревну, как-то странно, отрешенно глядит на пляшущий огонек лампы-гильзы.
В последние дни ее не узнать. От высокой аккуратной прически ничего не осталось. Волосы разлохматились, свисают сосульками, торчат в разные стороны. Щеки на обмороженных местах покрылись синеватыми пятнами.
— Ребята, помогите внести лейтенанта, — неожиданно произносит она умоляющим тоном.
Один за другим выскакиваем из блиндажа. Рядом с верхней ступенькой, разбросав руки в стороны, лежит на плащ-палатке командир роты саперов. Перед ним на коленях незнакомый пожилой солдат в зашарпанной шинели с оторванным, болтающимся на одной пуговице хлястиком. Он что-то говорит Редину, а тот смотрит на него ничего не видящими, словно остекленевшими глазами.
— Ранило нашего товарища лейтенанта, — виновато произносит солдат. — Оврагом хотели немцы нас обойти. Товарищ лейтенант пулеметом отсек им дорогу. Ну, они весь огонь на него… И все… Меня не задело, а его вот…
Вчетвером беремся за края плащ-палатки. Приподнимаем раненого. Он тихо, протяжно стонет. Стараясь по оступиться, не поскользнуться на обледеневших ступеньках, осторожно спускаемся вниз. Лина стоит у распахнутой двери. Ждет, когда мы сойдем, с каждым шагом предупреждает:
— Ровнее… Осторожнее… Тише…
Кладем лейтенанта на чью-то телогрейку. Он опять начинает стонать.
— Помогите с него шинель снять. Только осторожнее, — просит Лина, уже сбросившая с себя полушубок и приготовившая бинты.
Руки лейтенанта, полусогнутые в локтях, не разгибаются. С трудом снимаем шинель. Над левым карманом темно-зеленой шерстяной гимнастерки рядом с орденом Красного Знамени расплылось бурое пятно. Лина расстегивает ремень, приподнимает гимнастерку вверх — к лицу Редина. Вот она, рана — крохотная темная точка чуть выше левого соска. Ее сразу и не заметить, если бы на белой коже вокруг не было красноватого венчика величиной со старинный медный пятак.
— Переверните его на бок. Может быть, вышла нуля, — тихо и торопливо говорит Лина.
На спину лейтенанта страшно смотреть. Пуля вышла около позвоночника в пояснице. Вокруг выходного отверстия все почернело от загустевшей крови.
— И как не задело сердце, — шепотом говорит Зуйков. — Ведь через все тело прошла. И с левой же стороны…
Осторожно поддерживаем обмякшего, словно сразу отогревшегося в тепле лейтенанта, а Лина опутывает его грудь бинтами. Затягивает узелок. Начинает перевязывать поясницу. Ее руки, выпачканные в крови, мелькают у моего лица. Она действует быстро и ловко и без конца повторяет одно и то же:
— Потерпи, миленький… Все будет хорошо… Потерпи…
Редин не теряет сознания. Он молча смотрит на Лину, на ее лицо, руки. Он снова все понимает. Это ясно по его взгляду. Но на какое-то мгновение зрачки его неожиданно расширяются и застывают в мучительном удивлении.
— Холодно, — хрипит лейтенант сквозь зубы, хотя в землянке душно от теплого воздуха.
— Потерпи, миленький, — тотчас откликается Лина. Она не говорит, а воркует. Ласково, нежно воркует почти на ухо Редину: — Сейчас тепло будет… Все будет хорошо… Немножечко, немножечко потерпи…
Лина успокаивает, как может. Но мы видим — она едва сдерживает слезы и не очень верит в свои слова. Да тут и не нужно быть медиком, чтобы понять, что значит такая рана.
Сооружаем мягкую постель из сложенного вчетверо брезента и парашюта. Укладываем лейтенанта на правый бок — так велела Лина. Накрываем шинелью. Он начинает бредить. То во весь голос, то едва слышно, бессвязно и отрывисто говорит о какой-то Шурочке. Наконец затихает. Дышит размеренно, спокойно.
— Может, уснет. Потише, ребята, — вполголоса просит Бубнов. Но в блиндаже и без его предупреждения тихо. Слышно, как падают на брезент песчинки.
— Пи-ить… Пи-ить… — стонет Редин.
Зуйков торопливо наливает из чайника кипяток. Вода оглушительно громко плещется о жестяные стенки кружки.
— Наверное, остыл, — шепчет сержант. — Надо бы подогреть.
Лина отбирает у него кружку и, протягивая ее Бубнову, предостерегающе шепчет:
— Ни в коем случае не давайте. Ни капли. — А сама кладет руку раненому на лоб. — Немножечко потерпите, товарищ лейтенант. Принесут воды — напоим. Обязательно напоим.
Редин постепенно успокаивается. Вскоре он забывается, лежит тихо, недвижно.
— Я прилягу. Не могу больше. — Лина кивает на лейтенанта. — Если он проснется, меня сразу будите.
Она вытягивается на нарах и засыпает, едва успев прикоснуться щекой к мешку. Сон у нее не женский — крепкий. Ее не будит даже громкий крик Редина, который начинает метаться в бреду:
— Всем за мной… Быстрее…
Он говорит с трудом, то и дело срываясь на хрип:
— Бейте их, гадов!.. Шура! Ты здесь, Шурочка?.. Холодно…
Лейтенант отрывисто и надрывно кашляет. В горле у него хрипит и булькает. На губах появляется красноватая пена.
— Лину разбудить надо, — говорит один из саперов. Но его останавливает Бубнов:
— Не трогайте ее.
Редин умирает тихо. Как будто засыпает от усталости. Закрывает глаза и затихает.
Накрываем его свободным концом брезента. Сапер заботливо, как живому, подсовывает ему под голову телогрейку. Зачем? Для чего ему это?
Зуйков тормошит Лину. Она тотчас вскакивает, смотрит на Редина, машинально протягивает руку к своей санитарной сумке и, не дотронувшись до нее, вдруг громко всхлипывает и, сгорбившись, закрывает лицо ладонями. Торопливо выхожу из землянки; я не могу видеть, как она плачет. На свежем воздухе дышится легче. И в то же время труднее: что-то сдавило горло, будто сжало его чем-то со всех сторон…
А над высоткой снова ясные яркие звезды. Лупа, по вылезавшая в последние ночи из облаков, светит изо всех сил. Все так же черпает своим бездонным ковшом мглистую туманную изморозь Большая Медведица… Не стало на земле еще одного человека. А вокруг все
