Окоянов - Дмитрий Дивеевский

– Ты же все понимаешь… Ты понимаешь … подмены не бывает, не бывает, Бог дает только один раз… я всегда пыталась представить на твоем месте мужа… ужас… ужас… я изменяла ему с тобой, а это был не ты… изменяла тебе с ним, но это был… ужасно… зачем ты меня оттолкнул… я только тебя… только с тобой … я умереть с тобой… мой мальчик… мой… любимый.

Потом они сели за стол и пили чай. Глаза Ксюши потеплели, лицо обрело жизнь, речь текла легко и безостановочно.

– Ты знаешь, я хотела умереть, когда ты отказался от меня. Не могла понять, за что? Ведь у нас все было по-настоящему. Я была в этом уверена. Все во мне остановилось. А потом папа от меня ночами не отходил. Мы с ним прошли сорок тысяч километров вокруг земли. Ты знаешь, за все сорок тысяч он не сказал ни одного бранного слова о тебе. Потом я встала на ноги. Внутри лед, не хочется ничего. Как-то странно появился Казимир, и я вышла за него замуж. Он оказался хорошим мужем, но очень страдал, что взял меня не девушкой. Католик. Долг свой семейный исполнял добросовестно и отец был прекрасный. А полюбить его я все равно не смогла. Другие они все-таки, эти поляки, хотя и славяне. Что-то у них устроено не так. Это трудно объяснить. Казалось бы, и мама его была ко мне очень добра, а настоящего тепла тоже не было. Я любила тебя и была холодна к нему. Это его сводило с ума. Он понимал, в чем дело, постоянно пытал меня о тебе, бесился от ревности и, кажется, так тебя ненавидел, что встреться вы на узкой дорожке – изрубил бы своей шашкой без объяснений.

А я, уже с двумя детьми, постоянно думала о тебе и все пыталась понять, что же произошло. В конце концов, любовь моя помогла мне найти правильный ответ. Ты, конечно, был тайным подпольщиком и не мог взять на себя ответственность за нашу семью. Так ведь? Когда я это поняла, я полюбила тебя еще больше. Ведь ты на огромную жертву пошел ради своей идеи. Глупенький, да разве же это была преграда? Ты сам ее выдумал. Я была бы самой верной твоей помощницей, потому что твои идеи сразу стали бы и моими идеями. Ведь я люблю тебя, люблю и не могу остановиться в этом чувстве. Я пошла бы за тобой в любую тюрьму.

А сегодня я нисколько не удивилась твоему приходу, потому что сердце говорило мне: время вызрело. Что-то должно случиться. Ожидание кончилось. И правда, оно закончилось. Ведь мы не расстанемся теперь, Антон?

– Как же твой муж. Где он сейчас?

– Казимир удачно воевал, стал полковником, а мы жили у его мамы в Смоленске. Он навещал нас, но отношения не налаживались, а только становились все холоднее. Когда подписали Брестский мир, Казимир бежал в Варшаву. По слухам, сейчас он у Пилсудского. Может быть, это и так. Панского пренебрежения к русским в нем хватало. Перед побегом побывал в Смоленске, и мы с ним договорились больше семьей не жить. Он требовал отдать ему сына, но тут вмешался тиф. Сначала заболел Алеша, потом мы с Лизой. Когда я пришла в себя от горячки, Алешу уже похоронили, а Казимир исчез навсегда. Мы немного набрались сил и приехали домой. Мама умерла еще два года назад, вот мы с папой теперь начинаем жить втроем. А ты как, Антон? Ты ведь не женат, правда? – спросила она с надеждой в глазах.

Антону стало не по себе. Ответить правду ничего не стоило: да, не женат. Но рассказать о своих отношениях с Ольгой было ему не по силам. Надо было еще найти правильные слова.

– Нет, Ксюша, я не женат. Я ни одного дня не прожил без мысли о тебе. Нас свела судьба, и мы будем вместе. Но как революционер, я не могу скрывать от тебя и другое: у меня есть, вернее… была тайная сожительница, и это все непросто. Мне предстоит еще как-то решать этот вопрос.

– Ты любишь ее, скажи правду, ради Бога?

– Если бы я любил ее, то не привели бы меня ноги в твой дом. Нет, нет. Но я стал причиной изменения всей ее жизни.

– Вы уже планировали сойтись?

– Нет, Ксюша. Она сама никогда об этом не скажет, но я вижу, чего она хочет, и не знаю, как решить этот вопрос безболезненно.

16

Прочитав послание Красина, написанное с соблюдением условностей, Троцкий снял пенсне и вопросительно посмотрел на Карахана.

– Что скажешь, Лев Михайлович?

– Горячий он, посланец-то наш. Болтовню Янкеля за чистую монету принимает. А с Шипом, сам знаешь, надо все делить пополам.

– Что, ты думаешь, важней всего?

– Ты о работе в ЦК? Янкель здесь никаких открытий не делает. Вопрос об укреплении наших позиций – архиважный. Но за ночь его не решить.

– А как насчет попов?

– Шип решил, что нам ничего не стоит свернуть голову русской поповщине. Сразу видно, что он уехал от нас, когда в гузики какал. Не знает, сколько бунтов было, когда первые акции против попов проводили. В Сибири чуть не каждый арест священника кончался сельским мятежом. Я так считаю: нанесли первый удар по церкви, постреляли часть духовенства, посажали в лагеря, и надо посмотреть, каковы последствия. На мой взгляд, последствия таковы, что надо немного поумерить напор. И без того продразверстка крестьян озлобила. А тут еще репрессии против попов. В сумме и может оказаться многовато.

– Думаю, ты прав. Хотя руки чешутся стереть с лица земли эту нечисть в один момент, но следует быть умнее. Православию в России почти тысяча лет. Подступиться к нему всерьез можно только выпустив вперед русских. Причем – они должны действовать не по приказу, а добровольно. Сегодня таких добровольцев немного. Не хватит. А направлять на разгром храмов армию или ЧК – дело рискованное. Глубинная Россия может встать на дыбы. Пусть лучше подрастут безбожниками те, кто пока под стол пешком ходят. Вот эти через десять-двенадцать лет сами разрушат храмы и докончат попов.

– И я об этом говорю. Фактическую ликвидацию православной церкви можно планировать не раньше, чем на начало тридцатых годов. Сейчас население не готово к окончательной атаке на религию.

– Хорошо. Этот вопрос закрыли. Так и ответим Шипу, хотя тесть мне по своим каналам передал, что старик плох. Бодрится, конечно, но стал слабеть. Старый уже, да и больной.

– И кто его заменит, если он отправится к Моисею?

– По моему, они сами там пока не знают. Вопрос деликатный, все-таки Янкель еще живой. Но думаю, центр тяжести переместится к Варбургам. Они сейчас в большой силе.

– А твой тесть?

– По большому счету Абрам не великий политик. Вот провернуть хороший гешефт он умеет. А мыслить в планетарных масштабах – нет. Животовский устроен как местечковый меняла, хотя в групповой игре его можно использовать.

Теперь о нашем положении в руководстве. Кажется, мы расслабились, и это опасно. Крепкого большинства в ЦК нет. То есть, большинство есть, а толку от этого нет. Все между собой передрались. Мы не готовимся к уходу Ленина, будто не это главная задача. Даже вопрос о политическом наследнике не согласован, у нас нет групп влияния и прикрытия, как будто мы цыганский табор!

– Лев Давыдович, а разве от наших может быть выдвинут кто-нибудь, кроме тебя?

– Все не так просто, Лева. Тебе ли не знать, что еврейский вождь в этой стране был только один раз и плохо кончил. Это Лжедмитрий. Русский мужик еще лет двести будет барахтаться в дерьме шовинизма. Поэтому за первенство в этой стране я открыто драться не могу. Мне просто нельзя напрямую заявлять претензии на ленинский трон. Я взойду на него только при одном условии: если меня об этом попросит съезд или, хотя бы, пленум ЦК. Думаю, моих заслуг для этого хватает. Ведь, чего греха таить, Ульянов отсиживался в финском подполье, когда я готовил вооруженное восстание в Питере. Это трудно забыть. Но так как мы с тобой не знаем, что натворит наше троцкистское большинство в решительный момент, а натворить оно может что угодно, надо думать о подставном кандидате. На всякий случай. О таком человеке, которого мы легко сможем поставить на место Ленина. Кстати, я был у него сегодня. Застал с сильнейшей головной болью. Держится, правда, хорошо, но видно, что начинает сдавать. Похоже, недолго ждать, когда он сляжет всерьез. Раны дают себя знать.

– Да, покушение оказалось плохой шуткой. Яшка всегда был верхоглядом и ничего не умел организовать как надо. Хорошо, что ярославцы отправили его в лучший мир. Так спокойнее. Но сейчас уход Ленина крайне нежелателен. Во-первых, лучше его никто не может скреплять ситуацию. Его даже крестьяне любят, – Карахан мелко рассмеялся. – А во-вторых, ты прав, в случае его смерти мы можем проиграть. Мы категорически не готовы. Так кто же, по-твоему, пойдет к нам на роль Пиноккио?

Троцкий поиграл пенсе, подумал, затем сказал:

– Выбор у нас совсем небольшой. Из этих фигур кого ни возьми, все вожди, все трибуны, все мыслители. С такими договариваться – одна морока. А без договоренности двигать нельзя – потом таких дел наворочают, что сто раз пожалеешь. Единственный из заметных ленинцев, кто приходит на ум, – это Коба. Серый, туповатый. В теории слаб, предпочитает не высовываться, держится овцой. Но исполнительный, старательный. Бюрократ отличный. Его можно привлечь, мозги немножко поправить, и будет служить, как медный котелок.