В долине солнца - Энди Дэвидсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее пульс тоже замедляется, входя в ритм с его.
Его сердце выплевывает последнюю горячую порцию крови и замолкает.
Все чернеет.
Мамочка?
Она нежно проводит пальцами по ране. В долгой печали ковбоя, в его тоскливых блужданиях, в желании его личности-незнакомца – найти мать, которую он потерял, и как-то извращенно ей отомстить, любить ее так, как она никогда не любила его, причинить ей боль, какую она никогда не причиняла ему, во всех этих злостных противоречиях – он, и его кровь наполняется сочным, бархатным наркотиком, жидким пламенем. После Остина Рю выпила крови побольше и пересекла ночь и время, чтобы сделать его своим, он – ее утешение. Она поднимает голову и вытирает губы тыльной стороной руки.
«Теперь там останется шрам, – думает она, как у нее на горле, где ее порезал человек в цилиндре. – И он будет всегда напоминать ему, как мой напоминает мне. Мы – существа нуждающиеся».
Она протягивает другую руку к потолку над спальным местом, где торчит нож ковбоя. Вытягивает его из жести. Он, голый, истекает кровью на простыне. Теперь его совсем нет в этом мире. Его член, маленький и вялый, жмется к бедру. Самый чистый запах, думает она, каким когда-либо пах мужчина.
– Я хочу тебя, Тревис. Я хочу тебя, мой милый Тревис. Мой убийца. Моя родня.
Она смотрит на свое отражение на лезвии ножа: чистое, настоящее. «Я переродилась», – думает она. В ней рассветает обещание всего когда-то утраченного – красоты, любви, полного желудка и тепла новой жизни под сердцем. Она вспоминает брата, Мэттью, как он неуклюже держал новорожденных щенят, влажных и облепленных сеном. И как щенята искали материнские соски.
– О, Тревис, – произносит она. И, держа нож в правой руке, прикладывает к его щеке ладонь, проводит по скуле подушечками пальцев.
– Я так сильно тебя люблю, – шепчет она.
Проведя лезвием по своему соску, она вскрывает плоть ареолы.
Вонзает нож обратно в потолок, пробивая лезвием жесть.
Она устраивается рядом с ним и, нежно взяв его за подбородок, подводит его губы к своей кровоточащей груди. Держа его так, она прижимается щекой к его макушке, пока не раздается одинокий стук сердца: двигатель его жизни вновь заработал, смерть потянулась к крови Рю, будто растение к свету.
Он сжимает губы вокруг ее соска.
И начинает сосать.
Вслед за губами – он подключает руки. Они смыкаются вокруг нее в яростном объятии. Он стонет, и вскоре она ощущает бедром твердое прикосновение. Опускает руку и трогает, вспоминая, как когда-то над ней сверху оказался ее брат, затем направляет его в себя, в то место, где очень давно не было тепла. Он приникает к ее груди, когда она жмется к нему, и она знает: он, как и она, занимался этим всего раз. В кабине пикапа на стоянке сельской ярмарки, но тогда все было неправильно: девушка просила его делать то, чего ему не хотелось, хотела использовать ремень. Рю двигается не спеша, нежно, любя его своим телом и кровью так, как никто не любил ни до, ни после. Он заканчивает быстро, но его тепло, его последняя частичка людского тепла покидает ее, отдавая дрожью, пока он слабеет внутри нее.
Все это время он пьет из нее, и даже закончив – еще продолжает пить.
– Теперь ты мой, – шепчет она, проводя рукой по его волосам. – Я забрала тебя, и ты стал моим.
Пламя внутри начинает меркнуть, и то, что осталось в ней от крови, холодеет. Она отводит его голову от своей груди, прежде чем он успевает выпить все, – она и так отдала уже слишком много, а ей в будущем понадобится запас, который ее тело не сумеет восполнить. Его лицо в оранжевом свете, пробивающемся сквозь треснутое окно над койкой, – как лицо младенца в утробе, пульсирующего в материнской жидкости. Его глаза наполнены кровью, губы измазаны красным. Она вытирает лицо тыльной стороной запястья и улыбается.
– Ты переходишь, – говорит она, – и завтра будешь как новый. Теперь ты в моей крови. Я тебя опустошила. Ты забудешь меня к утру. Но уже скоро вспомнишь. Когда проголодаешься. И я буду рядом. А ты будешь со мной.
Он закрывает глаза.
Она нежно кладет его на простыню.
– Лишь кровь делает нас настоящими, – говорит она. – Лишь кровь.
Через несколько часов она просыпается в темноте рядом с ним, от настойчивого давления холодных пальцев на окна грузовика. Новый странный зуд в костях и суставах, острая боль в самой глубине ее естества, будто в ней проворачивали тупое лезвие. Она слезает со спального места и идет в туалет посмотреться в зеркало – но видит там не более чем призрачное мерцание. Слабая тень движения – когда она взмахивает рукой перед стеклом. В остальном – ее больше нет. Она поднимает руку над раковиной и изучает ее. Кожа такая сухая, что когда она трет пальцы друг о дружку, плоть отслаивается, точно старый клей. Горло пересохло, будто она не ела несколько недель. Она чувствует наступление рассвета суставами, как старуха – приближение зимы. Поэтому взбирается по лестнице узкой полки и достает из кармана джинсов ковбоя связку ключей с кроличьей лапкой. Потом вяло спускается, ощущая боль в коленях и позвоночнике. Натягивает свое смятое платье, выходит из кемпера и проходит босиком к кабине пикапа. Ее тень в оранжевом свете – длинная и тонкая. Она открывает кабину и забирается внутрь, дрожа, хотя ночной воздух уже достаточно нагрелся в предвкушении наступающего дня. Она заводит пикап.
Она обескровлена досуха. Вся ее кровь – в нем. Она смотрит в зеркало заднего вида и видит слабое, далекое подобие себя, с совершенно бесцветными глазами. Она превратилась в шелуху, в пустую оболочку. Она шипит на зеркало и ударяет по нему.
«Жертвенная болезнь, – думает она. – Это то, что я должна за его переход. Но когда он покормится, силы ко мне вернутся».
Точно как ее бледный – в то утро после бури. Он нашел ей пустой сосуд для любви и дал свою кровь, а когда она покормилась в первый раз, то и он восстановился.
«Это единственный акт самопожертвования, известный нашему виду».
Она едет
