Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Пришлось перебраться под настольную лампу Ксюши. Примостился сбоку-припёку и возмущаюсь про себя и вслух, доосваивая мудрствования старших и опытных, а когда совсем невдомёк, спрашиваю у Ксюши, и та, умница, зевая, коротко объясняет:

— Отстань! — разнообразя ответ на «отвяжись!»

А я, злясь, сваливаю своё тупоумие на неё:

— От твоих уколов не тяну ни бельмеса.

На что сестричка разумно возражает:

— У тебя что, мозги в заднице? Иди, — говорит, — спать, умник. Проспишься — всё поймёшь: утро вечера мудренее

Давно бы так! И совесть успокоилась, и злость унялась, и глаза слипаются — как-никак, а уже около часу ночи. Мозги разъехались, мысли растеклись, и весь — в прострации. Адью!

После утреннего 6-часового взбадривания я, несмотря на шумы, удивительно легко заснул снова, счастливо проспал овсянку и проснулся только к перевязке, да и то потому, что разбудила Ксюша. Даже Ангелина выглядела доброй и уравновешенной.

— Хорошо заживает, — похвалила рану. А я и сам чувствую, что не просто хорошо, а замечательно. Вернулся в палату, кричу с порога в экстазе:

— Ура-а-а!

— Даёшь Берлин! — поддерживает Алёшка и издаёт неприятный звук с неприятным запахом из своего орудия. — Чего орёшь-то?

— Заживает, — хвалюсь, стесняясь своей радости в противовес его горю.

— Надо обмыть, — тут же предлагает Алёшка и спохватывается разочарованно: — Чёрт! Сбегать некому.

Пришлось напиться чаю и прикончить мою консервированную колбасу с последним Алёшкиным хлебом. Он по торжественному случаю высвободил свою пушку из подвески и подсел к столу. Потом мы согласно завалились на перемятые постели, и я снова заснул, и это было самым надёжным свидетельством выздоровления. В обед двое безногих дружно сходили и похлебали целебного супчика из риса вприкуску с моей тушёнкой и, обессилев, снова улеглись, исподтишка разглядывая новичка, который сидел на кровати Петьки и тетёшкал как малое дитя руку с замотанной бинтами ладонью.

— Чё ты её трясёшь? — спросил Алёшка, сытно зевнув, небритого мужика, со страдальческим выражением лица мельтешащего перед его глазами.

— Болит, падла, — скривился тот, не прекращая укачивать боль. А я-то не мог догадаться, когда надо было.

— А что случилось? — встрял и я в интересную беседу.

Оказывается, мужик — лесоруб — после смены на лесосеке рубил дрова в таборе и, зазевавшись на здоровенного красавца-петуха с сатанинским взглядом, который специально, наверное, подошёл с курицей, саданул топором по пальцу и отсёк фалангу большого пальца. Пока в страхе заматывал, сбиваясь, ладонь платком, петух, добившись своего, ухватил обрубок и утащил в щель между лежащими брёвнами. Когда на отчаянный крик пострадавшего прибежали бригадники, он успел расклевать фалангу так, что её обратно не приставишь. А мужик так надеялся, что здесь, в больнице, ему присобачат на место, и будет палец как новенький. Теперь ни пальца, ни работы.

— Радуйся, — успокоил зачерствевший душой Алёшка, — что не обрубил чего поважнее, — повернулся лицом к стене и безразлично затих.

И я, поворочавшись, последовал его примеру, небрежно засунув траперовскую энциклопедь опять под подушку. В институте ходила байка, что если выспаться на напечатанных лекциях, то во сне они спроецируются в голову. С тем и отключился.

Когда проснулся, ничего нового в дурной башке не отпечаталось и даже, по-моему, убавилось. Наверное, надо было спать прямо на книжке. На перевязку мне не надо, до ужина далеко, разговаривать с Алёшкой скучно, а с лесорубом тем более. Чем заняться? Опять взял обрыдлевший фолиант и начал для разнообразия с конца. Только взялся, как осенила свежая мысль, выскользнувшая из давящей больничной духоты. Сходил к Ксюше, выпросил два листа бумаги и огрызок карандаша. Разграфил листы по числу месторождений и стал выписывать из каждой статьи характерные геологические детали строения и породы. Получилась основательная таблица, тянущая, по меньшей мере, на кандидатскую. Первое, что удалось установить — везде упоминаются рудные тела. Кроме того, удалось выудить ещё пяток дружно упоминаемых деталей, которые авторы статей не сумели скрыть в мусоре наукоблудия. Но что делать с уловом, я не знал. Понял только одно: геологи, несмотря на кучу фактического материала, не особенно понимают, как искать, упёршись в изучение непосредственно рудных тел. Геология и генезис месторождений покрыты туманом. Тем более неясно, зачем мы, геофизики, работаем, что от нас требуется. На том и успокоился, обрадовавшись, что зовут на вечернюю молочную кашу.

Следующий день был полностью потерянным. Потери оказались ощутимыми да так, что я, засоня, возненавидел сон. Некоторой компенсацией послужило тщательно продуманное за день рацпредложение по использованию дармовой рабочей силы на нужды народного хозяйства. Спотыкаясь костылями о бесцельно шастающих по коридору призрачно-серых человеко-теней, мой недремлющий ум новатора наткнулся на идею, как вдохнуть в их опустошённые от безделья души и отравленные лекарствами тела свежую целительную струю жизни. Сон-терапия не поможет, в этом я убедился на собственном опыте. Нужен не покой, а встряска. Значит — трудотерапия. Как у зэков. Работа должна быть увлекательно-занимательной, несложной и выгодной как для предприятия, так и для каждого работника и профильной в рамках деятельности предприятия, то бишь больницы. Само собой напрашивается изготовление … гробов. И интересно, и поучительно, и полезно, и знаменательно. А главное — даром. Можно хорошенько подумать и разнообразить производство изготовлением нескольких категорий, скажем, по заказам общественных организаций, для себя лично и подарочных. Пойдёшь, к примеру, с невестой в гости к тёще с тестем, не забудь прихватить подарочек. То-то будут рады. Ксюша тоже одобрила, прыснула неизвестно отчего и похвалила:

— С такой головой только в похоронной конторе и работать.

После дневной перевязки случился небольшой праздник местного значения: Лёшку разоружили и приставили к костылям. Теперь мы костыляли по коридору дружной парой, сметая всех на своём пути. В радости он материт почём зря Петьку за то, что смылся не вовремя, и кассиршу за то, что до сих пор не намылилась с зарплатой. Чтобы уберечься от грустных мыслей, переключаю всеобщее внимание на приятные напоминания:

— Вернёшься на стройку, сразу все доски поприбивай, а то и вторую ногу сломаешь.

— Накося, выкуси! — ошеломил верхолаз за заботу. — Не дождётесь! — не прибьёт, значит, не знает, что на грабли всегда наступают дважды. — Больничный закрою и — фью-ю! — только меня и видели.

Уезжать, значит, собрался.

— Куда думаешь уфьючить?

Опасаясь сглаза, отвечает неожиданным вопросом:

— Ты какого года?

— 31-го.

— Надо же: одногодки. И что ты видел? В городах бывал?

С гордостью сознаюсь:

— Родился в Тамбове, учился в Ленинграде, бывал проездом в Москве, за границей не приходилось. Всю Россию пропилил на поезде.

Лёшка скис, поняв, что я ему не товарищ.

— А я нигде не был, ничего не видел. Даже в армию возили мимо городов.

Он замолчал, обострив скулы, очевидно, вспоминая то, что стоит вспомнить.

— Весной, когда немцев придавили, я с грехом пополам, отвлекаясь на военные игры, рыбалку и тайгу, окончил семилетку и враз почувствовал себя взрослым. Начал втихую покуривать да подглядывать за девками. С месячишко удалось повыпендриваться, а в июне отца загребли в армию. В сентябре с японской пришла похоронка. Тогда-то и кончилось по-настоящему моё детство и юность разом. Надо было помогать матери растить сестрёнку и себя кормить-одевать. Задымить бы сейчас. Ты куришь?

— Нет, — застеснялся я своей убогости.

— Обойдёмся: не впервой, — Лёшка смачно сплюнул в урну. — Пошёл вместо отца на шахту, уголёк добывать. А там тогда — сплошь молодняк! Кто помладше, сам сдуру, как я, припёрся, а 16-17-летних мобилизовали. Поезда один за одним за границу катили, только успевай паровозы кормить. Шахты у нас плёвые, неглубокие, пласты короткие и маломощные, штреки и забои невысокие, на карачках приходится ползать, так что вся механизация — пенсионные лошади с вагонетками да мы, пацаны, с тачками, совковыми лопатами, железными листами и короткими кайлушками. Вечером, после смены, как чертенята из преисподней вылезали. Морды чёрные, в ушах и в носу угольные пробки, руки чёрные, чёрный воротник, одни глаза разные. Отцы-то ушли, а нормы свои нам, детям, оставили. А не сделаешь — продуктовых карточек шиш с маслом получишь.

Лёшка пёр по коридору, как по штреку, ничего не видя, ничего не слыша, так что встречные доходяги еле успевали увёртываться.

— Два с половиной годика отмантулил. Слава богу, в армию в 48-м подчистили. Служил?