Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Мне не лежалось, не сиделось, не ходилось, не стоялось, не… Захотелось есть, и мы втроём навалились на оставшиеся консервы, не разбирая, что сначала — тушёнка или сгущёнка, колбаса или каша. Особенно старался оголодавший со страху дровосек.

Усыпив взвинченные нервы, я стал вполглаза дочитывать сборники, а в голове сами собой складывались аккуратные модели, одна лучше другой, обрастая аномалиями. Я даже испугался, что могу свихнуться как те кандидаты, но им-то что, они уже остепенились, а я ещё и хилой статейки не накропал, надо беречь мозги. Страшно опасная эта мыслительная работа, вредная и для собственного здоровья и для окружающих, толкающихся рядом. Недаром среди мыслителей так много чокнутых прислужников капитализма и врагов народа.

Через день, и опять под вечер, снова пришла Алевтина. В розовой девичьей кофточке с блёклыми узорами и в старческой чёрной юбке она была так некрасива, что мне стало стыдно. Особенно, когда разглядел неумело подкрашенные тонкие губы. Да и она, похоже, чувствовала себя не в своей тарелке и, встретив равнодушно-осуждающий взгляд Алёшки, покраснела пятнами под цвет кофточки, торопливо протянула тонкую пачку бумаги, несколько карандашей и книгу «Физические свойства пород и руд» и ушла, неловко столкнувшись на выходе с косяком двери.

— Что-то мамочка заладила, — протянуло в сторону деликатное пугало.

А я промолчал и мысленно поблагодарил её за то, что принесла, и за то, что ушла. Теперь у меня есть всё: кандидатская таблица, черновые наброски моделей, справочная литература, бумага и зацикленные мозги, — можно приниматься и за диссертацию.

- 6 -

Не удалось мне пофилонить на удобной больничной койке, в целебной закупоренной атмосфере, среди приятного общества и в нежной женской холе. Не удалось и завершить диссертацию — успел только аккуратно вывести фамилию и имя-отчество автора, надписать название опуса: «Геолого-геофизическое моделирование месторождений» и сочинить самое трудное начало «Введение» о требованиях ЦК и Правительства и постановлениях Мингео. Через неделю вернулся Иваныч, чем-то или кем-то взвинченный и недовольный, снял с колена шины, и я, не удержавшись, почесал открытые места, а он помял колено и заставил осторожно посгибать ногу. От радости я задрыгал ею, а он почему-то сердито выругал за то, что совсем не шевелю. Тогда я перестал дрыгать и чуть-чуть пошевелил.

— Смелее! — потребовал садист в белом халате, но мои усиленные страхом мозговые сигналы почему-то не доходили до колена. И тогда экзекутор сам стал без спроса сгибать и разгибать мою ногу да ещё и спрашивать, издеваясь:

— Больно? А так?

А я, покрывшись потом, ничего не знал и ничего не чувствовал, только задавленно бубнил:

— Да! Нет!

Но на этом Иваныч не унялся и, поставив меня на костыли, приказал опереться на больную ногу. Как бы не так! Мне и на одной хорошо, я уже привык. Такой подлости я от него не ожидал и, естественно, отказался.

— Трус!! — закричал взбешённый целитель, выплёскивая с этим лестным определением всю скопившуюся с утра злость.

«Ну и пусть», — думаю, — «трусы — люди благоразумные, они всегда устраиваются всякими помощниками, консультантами, референтами, всеми уважаемы, ничего не делают, ни за что не отвечают, а денежки гребут».

— Нет! — решительно отказываюсь от выгодного определения, с грохотом отбрасываю костыли и, удерживая равновесие на здоровой ноге, больной имитирую прикосновение к полу.

Иваныч, добившись своего и сознавая жестокость нового лечебного метода, подобрал и сам всунул костыли мне под мышки и спокойно попросил:

— Давай, попробуй опереться, пожалуйста, медленно и расслабленно. Ты сможешь, я знаю.

Если знает, зачем просит? Всё у них, у медиков, на обмане. Держи, больной, ухо востро, а то ни за понюшку угробят инженеры человеческих тел. С другой стороны, если он знает, то мне сам бог велел — взял и оперся, чуть-чуть, стою на двух ногах, одна как вкопанная, а другая, больная, вибрирует, подлая, от страха. Я слышал, что страх любит сосредотачиваться в отдельных частях тела: то ноги отнимаются, то руки трясутся, то живот подводит, то мозги туманит, но у меня так впервые. Однако боли в колене, я бы сказал, если бы он спросил, нет. Нет той, что была на скале и в ковылянии по тайге, и которой ждал.

— Ну, вот, а ты боялся. Молодец, кавалерист! — хвалит улыбающийся Иваныч.

Кто боялся? Я? Да я в жизни ничего не боялся! Кроме тараканов. Особенно когда они ночью, кровожадно шелестя челюстями, сговариваются и парашютируют с потолка на кровать. Так и кажется, что отгрызут что-нибудь во сне. Раздухарившись, пытаюсь лихо шагнуть больной ногой, но испуганный доктор удерживает, схватив за плечо.

— Не торопись. Пока присаживайся.

Сграбастал моё меддосье, полистал, раздумывая о чём-то, но, не придя ни к какому решению, спросил совета у более компетентного собеседника:

— Что мне с тобой делать? Полежишь ещё пару недель или выписать?

Бедное моё сердечко отчаянно заколотилось, предчувствуя свободу, а я, не сомневаясь, посоветовал:

— Пусть полежит, — он, не ожидая такого предложения, уставился на меня с интересом, — но только дома.

Иваныч рассмеялся.

— Наши мнения, коллега, пожалуй, совпали, и это облегчает решение.

Он что-то записал на последней странице моей яркой медицинской истории, захлопнул её и повернулся ко мне.

— Ты как насчёт спиртного?

Тут уже у меня от неожиданности отвалилась челюсть.

— Можно, — отвечаю неуверенно, не отваживаясь обидеть личного врача отказом.

Иваныч снова захохотал, совсем оправившись от утренней депрессии.

— С тобой не соскучишься! Это ты мне должен выставить за отличную работу, а не я тебе, смехотерапевт доморощенный.

Вон ведь как повернул, обрадовавшись собутыльнику.

— Можно, — отвечаю опять и тоже радуюсь, что у него ничего не выйдет. — Только Петьки нет.

— Какого Петьки?

— Ну… этого, — и вытягиваю руку вперёд, как у Петьки в гипсе. — Ему удобно авоську вешать.

Иваныч опять рассмеялся, но слабо, и соглашается:

— Без Петьки не обойтись. А теперь запомни: во-первых, если по пьянке или по разгильдяйству треснешься ещё раз этим коленом, чинить не буду. Сразу всю ногу ампутирую по самую шею. И второе: если к Новому году пойдёшь без костылей, с тросточкой, то за тобой пара бутылок хорошего коньяка. Усёк?

— Можно, — соглашаюсь в третий раз, поклявшись про себя, что если будет так, как он обещает, презентовать не две, а десять. — Константин Иванович! — обращаюсь напоследок.

— Что ещё? — опять начинает злиться Жуков.

— Не надо мне бюллетня, — добровольно отказываюсь от индульгенции для лодырей. — До весны мы в конторе работаем, я смогу, — и сразу представляю, как обрадуется Шпацерман, когда узнает, что придётся мне платить по полной, а не половину по бытовой травме.

Подумав недолго, Иваныч соглашается.

— Ладно, раз настаиваешь, — и добавляет: — Будешь каждую неделю приходить на осмотр.

— Только не к Ангелине… — скороговорю, — Владимировне.

— Это ещё почему? — возмутился Жуков. Наверное, опять хотел спихнуть меня колпачихе.

— А потому, — настаиваю угрюмо, — много воображает, мало знает, — не боюсь нелестной характеристики, — и меня не любит.

Иваныч нахмурил брови, поиграл желваками, осуждая воображалу, внимательно, будто впервые, рассмотрел моё симпатичное лицо и безжалостно оглоушил:

— Правильно и делает, что не любит. — Теперь уже я нахмурил свои жиденькие белёсые брови. — Не за что! — И ещё добавил, как припечатал: — А в том, что мало знает, не тебе, кобылятнику, разбираться. Хочешь мудрый совет?

Я страсть как люблю советы старших, особенно, если они не мешают жить по-своему. Сами-то в молодости им никогда не следовали.

— Можно, — не балую разнообразием ответов.

— Никогда не обсуждай и не осуждай женщин. Ясно? Это не по-мужски.

Чего тут неясного: во-первых, бесполезно, а во-вторых, от них и схлопотать недолго, и не ответишь… по-мужски. Молчу, соглашаясь, а наставник, глубоко вздохнув, трёт шею, на которой, наверное, испытал свой совет.

— К твоему сведению, — продолжает нудить завёдшийся ни с того, ни с сего доктор, — Ангелина Владимировна — лучший лечащий врач на всём обозримом пространстве, добрячка и умница, каких свет не видывал, в заочной аспирантуре учится…

«Подумаешь — в аспирантуре, я, может, сам почти закончил диссертацию и вот-вот открою месторождение на Ленинскую», — возмущаюсь, что не оправдались мои оценки умницы в колпаке. Иваныч опять потёр шею, и я почему-то перестал ему верить.

— Если бы ей добавить немного настойчивости, жёсткости и уверенности в себе… — он опять глубоко и отчаянно вздохнул, — то из неё получился бы высококлассный хирург всесоюзного масштаба, — и, зарвавшись, тут же хитро поправился: — Только неизвестно, выиграла ли бы от этого медицина: хороших хирургов — пруд пруди, правда, женщин среди них нет, а хороших лечащих врачей, настоящих тружеников — раз-два и обчёлся. — Казалось, что он больше убеждает себя, а не меня. — Выполнить удачную операцию — четверть дела, по себе знаю, а три четверти — вылечить и поставить на ноги. — Помолчал-помолчал и завершил: — Что она и сделала мастерски, не любя тебя. Хочешь полезное житейское замечание?