Воин огня - Оксана Демченко

– Джанори, у меня нет сил врать. Я этого не умею, – сообщил Банвас, продолжая при каждом выдохе молотить в несчастную дверь. – Я зверски зол. На себя. На тебя и на вождя даже. На Чара, на всех! Я пришел в столицу три сезонных круга назад. За три года – теперь я научился называть время так, коротко и удобно – я ни разу не бывал у тебя и не задумался даже, как ты выживаешь в зиму. Один, больной и без руки… Я чувствую себя злодеем. Это противно… очень. Я виновен, я ошибался и не желал слушать правую душу, довольствуясь сплетнями о тебе.

– Вряд ли стоит наказывать за свои ошибки дверь, – отметил гратио и, когда Банвас наконец-то опустил руки, добавил в тишине: – Впервые вижу столь яростное раскаяние. Причин для него немного, я пережил зиму, и это оказалось не так уж сложно. Но я буду рад видеть вас всех снова. Пока же мы должны сосредоточить свое внимание на важном деле, доверенном Ичивари самим вождем. Постарайтесь больше не создавать столько шума. Полагаю, сегодня люди и без того не спят и ожидают худшего. Особенно бледные.

Джанори негромко стукнул в дверь костяшками пальцев. Чуть подождал и сказал в полный голос:

– Маттио, это я, Джанори. Открывай, ничего дурного не происходит, мы всего лишь пытаемся тебя разбудить.

За досками, попорченными кулаком раскаявшегося махига, послышался шорох, кто-то судорожно вздохнул. Донеслись невнятные причитания и возня. Лязгнул засов, дверь приоткрылась. Дрожащий свет лампы, зажатой в дрожащей руке, озарил бранд-пажей, гратио, Ичивари – и хозяина дома, воистину бледного, до синевы… Банвас виновато повел плечами. Ему и в голову не пришло, что в поселке могут бояться стука в дверь.

– Моего брата нет здесь, и я ничего не знаю, – начал старик задыхающимся шепотом. – Ничего, понимаете?

– Давай присядем, – предложил Джанори, опускаясь на бревно невысокого порога и медленно выпрямляя ноги. – Как я устал… Но не прийти не мог, я переживаю за Томаса. Все мы переживаем. Он ведь пропал. Его ищут, и пока нет вестей. Ужасно. Я просил за него Дарующего изо всех моих малых сил, но потом осознал: надо молиться вместе.

Ноги Маттио подкосились, он сел на порог и уронил лампу, подхваченную Банвасом. Старик закрыл ладонями лицо. Его плечи задрожали.

– Как страшно жить, гратио! Как страшно… Я говорил им: я не профессор, я всего лишь сын горного мастера и мало что помню. Но я не смел возражать, когда они потребовали и приказали, я всегда боялся. С того дня, как они пришли на ферму с факелами и согнали нас к сараям. Я все помню, я вижу это каждую ночь, сорок лет… И то, что было, и то, чего не допустил Дарующий. Они ведь пришли нас сжечь, да! И вот опять ночь, опять стук в дверь. И мой брат объявлен злодеем.

– Скорее жертвой, – осторожно поправил Джанори. Старик затих, не разгибаясь и почти не дыша, и гратио продолжил: – Томас не мог причинить вред, это все понимают. Он стар и болен. Надо разобраться, кто его видел, где, когда. Его все разыскивают, он ведь еле ходит и пропадет в лесу. Один… ночью. Ты отослал его, все так? Ты попросил кого-то из своих учеников, и его проводили в надежное место.

– Кто мог сказать? – испуганно шепнул старик. Покосился на сидящего рядом и почти с вызовом добавил: – Ты ведь назвал себя гратио. Гратио не разглашают доверенного им наедине.

– Мне никто не говорил, но это слишком очевидно, – улыбнулся Джанори. – У тебя есть ученики, махиги. Тебя уважают. Когда загорелась библиотека и многие сгоряча стали кричать невесть что о Томасе, мальчики сами пришли и сами предложили помощь… Так?

Старик сокрушенно кивнул, снова сжался и заплакал, уже не пытаясь скрыть слезы. Теперь он не молчал. Торопливо и путано бормотал, будто старался избавиться от бремени тайны и заодно от груза одинокого бессловесного отчаяния. Да, Томас был дома. Он, Маттио, припозднился, занимаясь с учениками в университете, и сам видел пожар, слышал крики и угрозы брату. Поспешил домой. У дверей, в прихожей, нашел сверток с окровавленным пером и понял: худшее еще впереди. Кто-то решил извести брата и подстроил столь явные улики, что надежды на спасение нет… А он даже не успел перепрятать сверток, когда пришли махиги.

– Значит, Гух и Эчети увели старика Томаса, – прищурился Банвас. – Как я сразу не сообразил? Они на горном деле совсем помешались, полсарая за университетом завалили кусками особо ценного камня. Этой… породой. Образцами. И за своего профессора кому угодно шею свернут. Тогда яснее ясного, куда они упрятали Томаса. В пещеры у ручья. Вроде близко, но, не зная коридоров, там невозможно найти и целую толпу Томасов.

Ичивари уже скрипел пером, кивая и торопясь. Он не надеялся, что первый же бледный так много расскажет и прояснит. И что Джанори столь умен! Уловил то, что не пришло в голову им всем, знавшим «похитителей» бледного Томаса много лет.

– Надо осмотреть дом, – мягко и негромко подумал вслух гратио. – Эти злодеи могли еще что-то подбросить твоему брату. Лучше уж выяснить все сразу. Он слишком стар, чтобы повторно страдать из-за твоих извечных страхов и снова хромать в лес, ночевать в холодных пещерах. Наверняка без огня…

– Что я могу увидеть в доме? – отмахнулся Маттио. – Я почти слеп! Если бы я осмелился, попросил бы вас, славный сын вождя, дать мне во временное пользование лупу. Так я хотя бы мог уверенно читать… Смотрите сами, вот дом, идите и смотрите. Заодно поищите, будьте так любезны, мой компас. Старый, из вещей с того берега. Я хотел передать его университету, но не могу обнаружить нигде… ищу с весны.

Ичивари кивнул и жестом предложил пажам начать осмотр дома. Банвас важно увел младшего, прихватив лист бумаги и перо – для записей. Ичивари остался на улице. Сел и закинул голову, изучая рисунок звездного неба и широко улыбаясь удаче с первым свидетелем.

– Тебе еще рано думать о смерти, – нахмурился Джанори, с тревогой глядя на старика. – Что это за глупости – «подарить»? Словно дни истекают и чаша жизни пустеет…

– Я устал бояться и ждать худшего, гратио, – пожаловался старик. – Не надо меня утешать, я знаю все твои слова. Но я не умею верить смуглым, как не верю и бледным. Мы разные, рано или поздно все закончится плохо. Если бы не мои мальчики, я давно бы…

– Твои мальчики, – рассмеялся Джанори. – Ученики, которые дороже родных сыновей. Не гневи Дарующего, твое счастье велико, но ты ослеп и не желаешь его видеть. Тебя любят и уважают, за тебя переживают, о тебе заботятся. Прими это и оставь пустые страхи прошлому. Жаль, нет времени поговорить… Ичи, ты записал все важное?

Сына вождя кивнул, вслушиваясь в неспешно приближающийся перебор копыт. Вышел на середину улицы – все верно: паж, отправленный за Шагари, привел пегого. Истратил на это простое дело куда больше времени, чем ожидалось. Потому что он, Ичивари, пока не умеет глядеть в души людей и видеть то, что так явно и зримо для гратио или деда. Да и для отца, пожалуй… Намерения. Мысли. Порывы и желания. Паж прибежал на конюшню, бросил на спину Шагари шерстяной потник, затянул широкий ремень, удерживающий это «седло»… и попытался прокатиться на священном жеребце. Иначе и быть не могло! Дальше тоже все видно отчетливо: Шагари терпит на своей спине только тех, кого уважает и признает. Или тех, кого просит везти его друг Ичивари.

– Сильно он тебя? – посочувствовал сын вождя пажу, хромающему и с трудом сдерживающему недопустимые для мужчины слезы. – Укусил или копытом достал? О, да ты дважды пробовал сесть в седло… мужественный поступок. Хоть и глупый.

– Трижды, – шмыгнул носом недоросль, втайне радуясь восхвалению своего мужества. – Потом я вспомнил, что дело спешное… Прости, Ичи.

– Сильно болит нога?

– Нет! Совсем не болит, ничуть…

Теперь по голосу пажа было ясно, что он уловил новую угрозу: сочтут больным и отправят домой. Ичивари подозвал коня и похлопал по шее. Шепнул в ухо:

– Слабый, ниже, – и пегий неторопливо подогнул передние ноги. – Джанори, садись в седло, – предложил сын вождя. – Полагаю, нам пора. Это ведь Банвас шумит. Значит, закончил записывать важное.

– Дом совсем маленький, – согласился гратио. – Вряд ли в нем есть что-то еще, подброшенное злодеями и не найденное. Но теперь мы будем знать это наверняка, и злые языки не пустят сплетню.

Он неторопливо подтянул сперва одну ногу, затем вторую, встал рывком, цепляясь за дверной косяк, и пошел к коню. Ичивари даже зажмурился от нового приступа острой вины. Как однорукий пережил зиму? Ведь едва ходит… и ноги у него болят. Застудил кости, не иначе. Говорят, есть такая болезнь, очень опасная и мучительная. Но гратио хорошо справляется, по лицу страдание не прочесть. Словно он – истинный махиг…

Шагари принял седока без возражений и даже встал с колен по возможности мягко, словно понял боль и проявил заботу. Впрочем, Ичивари все время стоял рядом и гладил коня, убеждая, что седок достойный, обижать нельзя. А заодно объяснял гратио, как следует вести себя, ведь бледный, судя по всему, впервые получил возможность сесть на коня и радовался с какой-то детской непосредственностью. Это было приятно и позволяло окончательно избавиться от бремени старой вины… За суетой Ичивари отвлекся от всего и заметил Банваса, лишь когда тот, покинув дом, сунул сумку с записями в руки сына вождя и, бесцеремонно отодвинув его плечом, встал у головы коня. Глянул на гратио снизу вверх.