Орфей - Николай Полунин

— «Портрет», — сказал я. — Николай Васильевич Гоголь. У Эдгара Аллана По есть аналогичная новелла. У Амброза Бирса. Свистун ваш Сафронкин. И при чем тут Сема?

— Возможно. Только ведь я не литературные произведения вам пересказываю. В случае с Самуилом Ароном (так я узнал фамилию Семы), совершенно как с Сафронкиным, все зафиксировано документально. Арон писал так называемую «интеллектуальную палитру». Завадовский, Кучкин, Смажич в Москве. «ИИ-шники» в Екатеринбурге. «Чистый квадрат» в Питере. Вам, я вижу, ничего не говорит… От созерцания полотен Арона люди сходили с ума. Утверждали, что видят эпизоды, фрагменты из своих собственных жизней. Разные люди в одной и той же работе видели разные сцены, но непременно когда-то с ними персонально происходившие. С видевшими работы Арона случались необъяснимые происшествия. От несчастных случаев со смертельным исходом до счастливых с получением наследств от анонимов. Не родственников и не знакомых. Здравый смысл летел к чертям…

Вцепившись в пуфик, куда меня усадил Кузьмич, я изо всех сил старался не выдать то, что ощущал сейчас. Я боялся, что мне не хватит сил вдохнуть. Плавающая искорка в шаре Джона Ди не давала оторвать глаз.

— Самуил Арон имел только одну выставку. Последствия оказались таковы, что на второй день выставку закрыли, полотна были изъяты, художник исчез. Как Сафронкин, только Семочка наш одинок был как перст, не то и семья исчезла бы. Объявился в Крольчатнике. События имели место десять месяцев назад.

Кузьмич излучал довольство. Мне вспомнилась точно такая же удовлетворенная рожа Правдивого, устроившего подлость Ксюхе с бабочкой-лимонницей и мною, дураком.

— Люди гибнут за металл, — наконец сказал я. Меж бровей стекла капля ледяного пота. — У Николая Васильевича что-то такое про мешочки с золотом было. Их все перепрятывал демонический старик с того портрета. Сколько наследство-то было нежданное? Не тысяча червонных? Тогда прямо по писаному.

Говоря, содрогнулся. Как сумел вслух произнести. Но я уже чувствовал, что держу себя в руках и снаружи ничего не заметно.

— Кузьма Евстафьевич, я побуду еще чуток невежливым, можно? Что все-таки от нас хотят, как по-вашему?

— Откуда мне знать, что от вас хотят, почтеннейший.

— Ну, от вас вот лично. Там, за Воротами?

— У Арона полкоттеджа отдано под мастерскую. — Кузьмич проигнорировал мой вопрос. — Ему в розовой мечте такая мастерская не привиде лась бы. Знаете, что он там устроил? Отхожее место. Да-с, прошу простить покорно, сральник! Теперь ищет любой повод, чтобы одурманиться. Я Ксюшу предупредил, если только она травку ему какую укажет… Ну что от такого типуса, как Сема, можно хотеть?

Я понял, что пора идти. Сема Арон. Мастерская, самим художником превращенная в сортир. Моя нетронутая машинка и горящая бумага без единой строчки.

— Благодарю за содержательный разговор. Простите, если не так что.

— Святой богомаз Андрей Рублев держал схиму молчания двенадцать — или четырнадцать? — лет. А нарушил — и появилась «Троица».

— Подождем, — согласился я, — у Семы, значит, все впереди.

— Целые монастыри существуют, где послушники все до одного несут обет «нераствержения уст», — продолжал Кузьмич.

— Ну да, — сказал я как мог простодушно, — самый известный на данное время, кажется, где-то под Триестом. Местечко Монофальконе, по-моему? В Тезее еще.

— Иоанн Дамаскин, принимая постриг, поклялся не прикасаться к перу и бумаге, но также клятвы не сдержал. Написанную им панихиду поют и поныне.

Я решил, хватит. Пусть Кузьмич не столько про Сему говорит, сколько обо мне выведать хочет, это ж видно, но довольно с меня тонких намеков и состязаний в «кто умнее». Все-таки я не сдержался:

— Ту панихиду Дамаскин написал на смерть своего лучшего друга. И больше не писал ничего.

— Да-да, почтеннейший, вот ведь как случается… Вот и у Ксюши нашей бывают срывы. Не сдержалась, бедненькая, и из постоянного мощнейшего энергетика-репеллента вдруг на короткое время сделалась столь же мощным биоэнергетическим антрактантом. Вот к ней и полетели, хоть она и не переносит. Терпеть просто не может…

Не любит он новых словечек. Заморских названий. Сморчок старый. Здорово, как он мне ненавязчиво о каждом накапал.

— Что могут хотеть от столь неординарных людей люди вполне ординарные, но к власти приближенные? Знаний. Приемов. Воздействий. — Кузьмич внимательно вглядывался в шар.

— У них получается?

— С чего бы это у них получилось? Они ж ординарные. Что у них есть? Власть. Деньги. И все.

— Скотт Фицджеральд однажды написал: «Богатые не похожи на нас с вами». На что ему было сказано весьма просто: «Ага, у них денег больше», А я от себя добавлю: и пристукнуть могут.

— Что вы, почтеннейший, кто же будет рубить голову курочке, про которую точно известно, что рано или поздно принесет золотое яичко. Что сейчас не несется — просто не сезон. Или корм не тот, или мало его. Убедительно?

— Убедительно. Я даже не хочу вспоминать о пользе лечебных диет вплоть до голодания, которые нам тут могут устроить. Или не могут?

— Как вы недоверчивы. Не стоит тревожиться, право. Живите одним днем, не задумывайтесь о будущем, вот и будет на душе спокойней.

Странно, но Кузьмич напомнил мне Правдивого сейчас. «Сегодня к Воротам не вызвали, живи и радуйся». Что-то в этом роде он мне посоветовал. Засунуть свой язык себе… В общем, не странно ничуть, это, похоже, культивируемый в Крольчатнике императив. Модус вивенди. При том, что все понимают, что — только на словах.

Кузьмич любезно проводил до самого порога, так что глазами рыскать по сторонам получалось не очень. Но особый вид чистенького стариковского уюта заметен в каждой мелочи. Как стоят тапки, как висит зонт с толстой роговой рукоятью. И запах такой бывает в квартирах стариков. Еще одна загадка. Насколько я могу судить, одинокие старые люди совсем не так опрятны. У Кузьмича кто-то наводит порядок?

— Да, мы тут люди немножечко странные, — сказал я. — На обычный просвещенный взгляд. Какие-то непонятности вокруг нас происходят. Ладно бы попросту — показали тебе фотографию, ты лобик поморщил, пассы поделал, чертей погонял — нате вам, информация: труп находится там-то и там-то, преступник тот-то и тот-то, деньги и ценности зарыты под старой избой, как войдешь, направо семь шагов. — Я хотел, чтобы последнее слово осталось за мной. — Всем все понятно, даже браткам в кожанах. Экстрасенс, магия, в разряде объявлений под рубрикой «Разное», вход за углом, плата по таксе, такса сто баков. Так ведь нет же…

— Именно, почтеннейший, именно. Странные люди. Вот у красавицы нашей Ларисы потолок зачем-то мягким покрытием обит. Как в «мягких комнатах» в желтом доме. Отчего-то не стены, не пол, а только потолок… Вы что-то о гороскопах спрашивали? Вы сами-то не Близнец ли, почтеннейший? А то ведь я, признаться, магические Таро на вас раскинул. Ну, доброй ночи, почтеннейший. Хотя какая ночь, утро на дворе.

На совсем светлом небе готовились спрятаться последние звезды. Апельсинная долька поблекла в вышине. Лев свесил лапу с мерцающим Регулом в когтях. Я разулся и пошел босиком, неся мокрые кроссовки. И кажется, не дорос еще с Кузьмичом в хитром змействе тягаться. Как и Наташа Наша, Кузьмич, похоже, получил от нашего разговора больше, чем я. С Наташей, тогда в столовой, у меня тоже было это чувство. А не удержался Кузьмич, в лучших традициях Крольчатника отлил пулю. Завернул поганку. Благородные звери у Киплинга употребляли эвфемизм: «Сказал то, чего нет». Или не у Киплинга, не суть. Как, спрашивается, он мог раскидывать Таро на меня, если подснимал не я и карту-сигнификатор вытаскивал не я. И вообще основным в магии Таро является сенситивный контакт желающего узнать судьбу и гадальщика. И тасовать должен был я. Я дошел до своего четвертого номера. Ступни леденило от росы. За спиной раздался множественный треск и скрип, шум многих падающих веток. Я оглянулся так быстро, что едва устоял на ногах. Увиденное напрочь выбило у меня мысли о домашних магических забавах с картинками.

Человек десять подростков играли в «килу». «Кила» — это небольшой тряпочный мячик, который делается из нескольких свернутых старых носков, а сверху для прочности засовывается в обрезок женских колготок. «Килу», у нее, впрочем, есть и другие названия, пасовали ногами, вставши в круг, и надо было не уронить. Вокруг шумели фонтаны, потоки машин, светя рубиновыми огнями, двигались с Моховой на Тверскую и вверх по Охотному ряду. От множества фонарей площадь, приподнявшуюся перед старым Манежем, над бывшей 60-летия Октября, было видно, как днем. Прилетевший звон курантов возвестил о полуночи, но народу не убавлялось. Все лавочки были заняты компаниями, мраморные фонтанные ограды облеплены парнями и девушками. Пили, пели, смеялись, звенели гитарами. Банки из-под пива и колы гремели под ногами, пластиковые бутылки и оберточный мусор лезли из пакетов в бессчетных мусорных бачках. Вился дым сигарет, попахивало «травкой». На ближайшей лавочке отвернувшийся в сторону парнишка в джинсовой куртке быстро скрутил купюру на манер папиросной гильзы, высыпал на подставленный кулак белого порошку и втянул попеременно ноздрями через бумажку. Откинулся, закрыв блаженно глаза. Черноволосая миниатюрная девушка в их компании показала на него пальцем через плечо, все засмеялись.