Чудо - Юрий Арабов

Ее вели по длинному темному коридору в приемный покой. Таня была чем-то похожа на Жанну д’Арк – простоволосая, готовая для вечности и для костра…

Здание давно требовало капитального ремонта. Штукатурка отслаивалась. С потолка капала весенняя влага.

Двое санитаров завели ее в какой-то кабинет. Врач туманно глянул на нее поверх очков. В его взгляде было столько мути, что Татьяна не выдержала и расхохоталась. Какая муть, зачем? Ведь он был самым счастливым человеком на свете, он не только служил людям, но знал точно, как это делать. Вот уж действительно повезло. Чего еще желать?

А врачу стало от этого смеха чрезвычайно горько. Он смутно слышал о происшествии на улице Чкалова и вывел для себя, что этим делом должен заниматься психиатр. А тут ему, профессиональному терапевту, привезли явную прости господи, дурочку и попрошайку, и он должен тратить свое драгоценное время на никому не нужные, бесполезные действия над чуждым ему биологическим материалом.

– Раздевайся! – буркнул он, не имея силы обращаться к этому человекообразному существу на «вы».

Для него весь мир был биологическим материалом, иногда вредным, чаще – податливым, если его резать скальпелем. Терапевт имел сильные кряжистые руки, поросшие черными волосами и разбивавшими полено колуном с одного раза. Кулаком он заваливал хряка. Так он хотел и лечить, как дрова рубят. И многое на этом пути удавалось. Онкологию он сразу отправлял в Свердловск, аппендициты могли удалять здесь, а от повышенного кровяного давления средств не было, кроме магнезии, болезненного и даже вредного для всего живого укола. Так что судьба его в целом удалась, сложилась, за исключением конфликта с дочерью, которая неделю назад отчего-то плюнула ему в лицо за вечерним чаем.

– Раздевайся! – повторил он, все более раздражаясь, потому что ему вдруг представилось, что это стоит перед ним его ненавистная дочь.

Татьяна не сделала ни малейшей попытки расстегнуть даже одну пуговицу. Она поняла значение слов, но они для нее были пустыми – она и так чувствовала себя голой, открытой миру, и ничуть не стеснялась этого.

Тогда ее раздели насильно. Санитары с остервенением содрали кофту и платьице, хрустнувшие, как сухие ветки, сорвали комбинацию грязно-морского цвета, которые тогда носили повсеместно.

Повалили на незастеленный топчан.

Врач поглядел на нее мельком, испытав острое наслаждение оттого, что кто-то в его присутствии завалил вполне пригодную девицу, во всяком случае, для естественнонаучных изысканий.

Ножка от топчана шаркнула об пол. Левая рука пациентки, стесненная в пространстве, оперлась на отштукатуренную стену, вечно холодную даже летом.

Он навел на нее стетоскоп и прослушал легкие сначала между грудей, подростковых и маленьких, затем не удержался и решил исследовать в районе длинного и темного, словно чернослив, соска.

Хрипов он не обнаружил и с сожалением поднял ее словами:

– Вставай давай! Чего разлеглась?

Татьяна поднялась, инстинктивно прикрываясь руками. Она жалела этого человека и радовалась за него одновременно. Жалела, что он нервничает и дергается, наверное, сильно устает. И радовалась оттого же – этот симпатичный врач с квадратной челюстью и нескромными волосатыми руками хочет ей искренно помочь.

– Открой рот! И сделай «а-а»…

Он засунул ей в рот ложечку и вдруг вспомнил, что до этого не поместил ее в специальный раствор. Кого он исследовал с помощью этой ложки до нее? Надеюсь, не больного скарлатиной? А может, это сделал его сменщик, Иваныч, которому было, как и ему, все равно – скарлатина ли, холера, тиф…

Горло, нёбо и зубы были вполне пригодны для дальнейшего существования на этой позабытой Богом земле. Ему бы, завзятому курильщику, такое горло, ему бы такие зубы…

– Пошла давай, – сказал он ей, словно скотине.

Поставил голую Татьяну на весы, начал перемещать гирьку на железной планке с цифрами…

Пожал плечами, потому что ничего не подтверждалось из чудовищных, разнесшихся повсюду слухов.

Подвел под деревянный шест и измерил, на всякий случай, рост.

Радость Татьяны здесь стала особенно острой, потому что она почувствовала скорое завершение медицинской процедуры.

– Можешь одеться.

Он записал что-то в журнале и вышел в другую комнату.

…А в ней томился Михаил Борисович Кондрашов. Левая половина лица его была перевязана черной лентой, делавшей его похожим на лихого, рассчитавшегося со всеми пирата. Искусственный глаз его разбил в прошлом месяце Первый секретарь ЦК КПСС. Он поместил осколки в специальную коробочку и наклеил на ней бумажку с надписью: «Н.С. Хрущев. Апрель 1956». Еще целых восемь лет он будет показывать всем эти осколки как величайшую реликвию. А потом, когда Хрущева снимут и развенчают, этот же глаз послужит уликой в волюнтаризме, который докатился в пятидесятых аж до далекого от Москвы Гречанска.

– Что? – спросил Кондрашов, вздрогнув от появления терапевта.

– В норме, – сказал врач. – Вы кого мне привезли?

– Ее, – ответил Михаил Борисович. – Она 120 дней стояла.

– Никаких следов особого истощения. Худоба естественна. Вес – 58, рост 171. Легкие чистые… Зубы, как у новорожденной.

– А психика?

– А вот с психикой увольте. Психика – не по моей части.

– Ладно, – пробормотал Кондрашов, неожиданно обидевшись. – Если вы бессильны, то милиция разберется, – он полез в карман штанов и вытащил оттуда лежалый леденец.

– За труды! – и вручил его врачу.

Тот поднес вплотную к глазам, чтобы рассмотреть обертку, развернул ее и, дабы не обидеть уполномоченного, запихнул леденец в рот.

Кондрашов вышел из комнаты.

Терапевт сразу выплюнул леденец себе в кулак.

Ее снова посадили в железную «скорую». Ветка березы с молодой листвой сдвинулась и осталась позади. Машина взревела и помчалась со всей мыслимой для себя скоростью по кочкам, колдобинам, рытвинам и ухабам.

Она сидела меж двумя санитарами и раскачивалась вместе с ними. Давешняя радость слегка притухла, улеглась, словно поднявшееся тесто снова ушло на дно кастрюли.

Жизнь была в целом исполнена света. Но в ней был один, внешне не очень заметный аспект, нагонявший на солнце легкое облако. Таня вдруг поняла, что люди терзают друг друга, выпивают кровь, наворачивают на руки кишки и от этого обретают внешнюю силу. Сила эта была чрезвычайно забавной, потому что не отменяла смерти того, кто пьет, терзает и наворачивает. Как они умирают потом, эти пьющие и наворачивающие? В блевоте, в ужасе смерти, в полном одиночестве и пустоте, потому что коллективной смерти не бывает даже тогда, когда тебя ведут гуртом в газовую камеру. А как служить им, наворачивающим, каким образом? Ведь они и твои кишки тогда навернут. И какая это служба, расплачиваться с кем-то и помогать кому-то своими собственными кишками? А если так, то радоваться этому, в общем-то, нечего. Разве что объяснить всем людям, что пить чужую кровь не совсем хорошо и точно уж не рационально? Но ее язык, особенно сейчас, после 120-дневного стояния не был приспособлен для слов. И она внутренне притихла, подозревая, что муки для нее не кончились, а, скорее, продлевались на неопределенный срок. А служить надо, в этом она была непоколебима.

4

– Ваши фамилия, имя и отчество?

Старший лейтенант Першин склонился над протоколом. Впрочем, это был уже не старший лейтенант. Погоны его изменились, будто ночное небо вдруг прояснилось и обнажило лишние звезды. Теперь он стал капитаном.

– Скрипникова Татьяна Николаевна, – сказал за Таню Кондрашов, который также присутствовал при допросе.

– Год рождения? – 1938-й, 5 июля, – пробормотал уполномоченный.

– Образование? – И Першин навел на нее лучи горящей лампы.

– Незаконченное среднее, – нервно сообщил Михаил Борисович. – Спрашивайте ее о самом главном.

– А как спросить?

– Прямо. В лоб. Зачем стояла и кто ее подговорил… – Кондрашов взял Татьяну за плечо. – Зачем стояла? Зачем стояла?! С кем была в сговоре?! – Он со всей силой затряс ее, наклонился почти вплотную, стараясь докричаться до ее разума, если он был.

Сначала Таня думала, что он шутит. Но когда поднялся крик, она инстинктивно заслонилась от него рукой. Он попытался эту руку заломить за плечо.

Произошла короткая стычка, во время которой Татьяна, защищаясь, заехала в нос уполномоченному и сдвинула набок повязку с глаза. Заехала, конечно, случайно, неосознанно и сама страшно перепугалась Здесь вмешался Першин. Вдвоем они заломили ее руки за спинку стула, и капитан взял их в наручники.

– Сука! – пробормотал Кондрашов, вытирая кровь, капающую из носа. – Говори, зачем стояла?! Кто тебя кормил?!

Он захотел ее ударить, но в этот момент заговорил капитан Першин:

– Методы физического воздействия запрещены.

– Молчать! – заорал на него Кондрашов. – Я старше тебя по чину! Ты еще будешь мне приказывать?!