Чудо - Юрий Арабов

Шофер заглушил мотор, вышел из машины и открыл перед батюшкой дверцу.

Тот вышел, отупело осматриваясь. Взгляд упал на табличку, прибитую под крышей деревянного дома: «ул. Чкалова, 84».

На крыльце стоял Кондрашов без шапки, какой-то возбужденно-взмыленный, как будто только что вышел из бани. Даже выбитый левый глаз приоткрылся шире обычного и поблескивал при свете фар бутылочным веселым стеклом.

Бросился к настоятелю и страстно пожал ему руки.

– Потрясающая проповедь… Потрясающая! Значит, нет чуда, отец Андрей?

– Нет, – отрезал священник, сам заражаясь его экзальтацией.

– Определенней, определенней! – заорал Кондрашов, и даже слюни брызнули с его губ. – Нет и никогда не было! Никаких чудес! Ни хождения по водам, ни воскресения Лазаря… Ничего этого нет. Повторите!..

– Да оставьте вы меня, ради Христа! – И отец Андрей с силой оторвал руки уполномоченного от рукава своего пальто.

– Нету чуда… Кроме электрификации и газификации! Лампочка Ильича… вот это чудо! Ведь так вы примерно сказали в своей проповеди?

– Отойди от меня, сатана! – И настоятель хотел уже сбежать с крыльца.

Но Михаил Борисович как-то ловко поймал его и, обхватив за талию, насильно запихнул в избу.

Подгоревший с одного бока абажур с пыльной лампочкой внутри делал свет рассеянным, непрочным…

Настоятель напряг глаза… Перед ним была веселая ситцевая занавеска в цветочек, которая отделяла кухню от комнаты.

Ему стало вдруг мучительно-страшно. Он почувствовал, что за занавеской кто-то стоит.

Священник опустил глаза, уставившись в пол… Из-под ситца выглядывали два дамских башмачка.

Кондрашов сглотнул, подавляя волнение. Веселость его испарилась. Он как-то спал с лица, сделался меньше, незаметнее. Стало слышно, как в его животе забурчало…

Раздвинул занавеску дрогнувшей рукой.

Перед отцом Андреем стояла фигура в белом, по пояс укутанная простыней. Возможно, это был манекен.

Михаил Борисович взялся за простыню и отодрал ее от лица стоявшей. Именно отодрал, потому что ткань прилипла к коже в нескольких местах.

Отец Андрей поглядел девице в лицо…

Татьяна стала совершенно седой. Веки почернели. Нос сделался острым, как у птицы. К животу своему она прижимала какой-то липкий клубок непонятного происхождения. Она была похожа на старика-схимника, одетого в женское платье.

Ноги у священника подкосились.

Он грохнулся на пол, потеряв сознание.

7

Его привели в чувство склянкой с нашатырем. Тогда нашатырем, как и тройчаткой, лечили все – от мигрени, насморка до зубной боли.

Отец Андрей повел глазами, увидев над собой сконфуженное лицо Кондрашова. Подумал, точнее, ощутил, что Михаилу Борисовичу, должно быть, стыдно за него. Что он такой впечатлительный, слабый, безвольный.

Не извиняясь, встал на ноги. Пошел на двор, пошатываясь, нетвердо. Глотнул на крыльце свежего воздуха.

Кондрашов за его спиной сделал знак шоферу, и тот открыл перед батюшкой дверцу «Победы».

Тот сел на заднее сиденье, покрепче запахнув на груди пальто.

– Куда вести? – спросил его шофер.

– Прямо, – ответил отец Андрей.

Шофер согласно кивнул, «прямо» означало, что настоятель едет к себе домой.

Они миновали на машине одно милицейское оцепление, затем второе. Отец Андрей увидал у этого второго кордона человек пятнадцать зевак, которые что-то спрашивали у милиционеров, а те угрюмо молчали.

Шел мокрый снег, тяжелый, набухший, и быстро падал на землю – Вы куда свернули? – спросил вдруг батюшка с тревогой.

– На Куйбышева. Вам же домой надо…

– Да не домой. Я на вокзал еду, – объяснил ему отец Андрей.

Шофер с готовностью развернул «Победу» и поехал в другую сторону, потому что ему, в общем-то, было все равно, ехать ли к храму Всех Святых или трястись на железнодорожный вокзал.

…В зале ожидания, несмотря на поздний час, все скамейки были заняты. Люди стояли, сидели, лежали, подложив под голову баулы и деревянные чемоданы. Кто-то храпел. Плакал грудной ребенок, мать кормила его, стараясь заслониться левой рукой от нескромных людских глаз.

По залу брел старый сутулый человек с жидкой бородкой и потерянным взглядом. Из-под пальто высовывался запачканный в глине подрясник. Он сторонился людей, стараясь поскорее пройти к билетным кассам незаметно и тихо. – …На Москву нет! – крикнула ему в отчаянии кассирша.

– Дайте билет. Любой. – Отец Андрей протянул ей смятую сторублевку.

– Куда?

– Все равно.

– Есть на новосибирский. «Жесткий», – сказала кассирша, заглядывая в разложенные на столе бумажки.

– Согласен.

Через минуту в его руках чернела маленькая картонка с пробитыми на ней цифрами.

– …Разливное пиво есть? – спросил он у буфетчицы, потому что разливное было немного дешевле, хотя, в отличие от бутылочного, могло быть сильно разбавленным.

– Только в бутылках, – отрезала она. – «Жигулевское». Последняя.

– Дайте… И пустую кружку.

Он получил то, что просил, встал за стойку и вылил пиво из бутылки в кружку. – …Так это ж поп! – услышал он за спиной заинтересованный шепот.

Оглянулся. За ним стояли двое опухших небритых забулдыг, которые с интересом рассматривали его заляпанный в грязи подрясник. Скорее всего они вкалывали где-нибудь чернорабочими, на электрокабеле или в литейке.

– Водка есть? – спросил их отец Андрей.

– Была…

– Давай сюда!..

Они передали ему початую бутылку.

Настоятель плеснул водки в пиво, так, что кружка переполнилась до краев. Залпом выпил непривычную для него адскую смесь.

Промокнул губы рукавом пальто.

Ушел из буфета на твердых негнущихся ногах.

– Чудо… – сказал после паузы один из забулдыг. – Чтобы поп водку пил с пивом… Это как такое понимать?..

АПРЕЛЬ

1

Четырехмоторный турбовинтовой самолет мотало и крутило в облаках, как щепку. В стекла иллюминаторов бил дождь. Мрачные демоны вышедшей из берегов стихии хотели расколоть фюзеляж надвое.

Чтобы не видеть безобразия, творящегося за стеклом, Первый секретарь ЦК КПСС задвинул шторку и, на всякий случай, снял с носа очки, чтобы случайно их не разбить.

Перед ним на специальном столике стояла рюмка водки, она трепыхалась, расплескивалась и грозила упасть к ногам. К этому горькому зелью, настоящему бичу и беде России, приучил его покойный ныне вождь всех народов, который, похоже, специально спаивал своих подчиненных и много в этом преуспел. Дело дошло до того, что Первый секретарь частенько начинал теперь свой день с граненого стакана, особенно когда на душе бывало гадко и нужно было заглушить сомнения и боль. Доходило до скандалов. Однажды в Тушине на военном параде он начал прилюдно ругать американцев и зарубежных послов, присутствующих здесь, потому что был нетрезв, и ругал их с досады, что опять не удержался. Послы встали и ушли. А он после этой гиблой сцены решил вести дело за мир и дружбу между народами.

Был он, несмотря на плешивую голову, моложав. Точнее, моложавость эту создавали живые блестящие глаза, веселые и цепкие. И весь его поросячий вид располагал к легкомыслию, к добродушной расслабленности, анекдотам и шуткам. Может быть, поэтому раньше никто не воспринимал его всерьез – ни когда он подписывал расстрельные списки на Украине, ни позже, в Москве, когда руководил столичным горкомом партии. Его всегда звали Никитой, без отчества и фамилии, а вождь всех народов, веселящийся в его присутствии, как ребенок, вообще заменял заглавную букву в его имени на «М», и получалось что-то милое, домашнее, по-малороссийски наивное и свое.

Он не брал себе псевдонима, хотя трудился в недрах партии, всегда маскирующейся под чужое. И это чужое должно быть грозным и упреждающе-твердокаменным: Молотов, Каменев, Сталин… От одних только имен летели искры. Звон металла и нечеловеческая твердость сопровождали поступь партии и ее доктрины по стране-растению, по России, которую они намеревались превратить из растения в отлаженный железный механизм. Правда, вслед за этими псевдонимами, выражавшими что угодно, но только не самих людей, плелись псевдонимы попреснее и совсем уже без внятного вкуса, например, Землячка. Что думала эта черноглазая вертлявая женщина, когда брала себе «Землячку», что она землячка всех людей на свете? Хрущев, кстати, против этого не возражал, а Сталина всего перекашивало: какая она землячка, кому? От злости на нее и на остальных таких же он предложил однажды Землячку в жены Ленину при том, что Основатель уже был к тому времени женат.

Но сам Ильич пошел дальше всех – взял себе такой псевдоним, с которым пришлось попотеть впоследствии историкам, тому же Ярославскому, что Ярославль помнил смутно и один раз даже сказал кому-то, что город этот находится в Алтайском крае.

Историки выдумали и вдолбили молодежи, будто псевдоним Основателя происходил от Ленского расстрела, хотя это была явная неправда. Некоторую ясность в запутанный вопрос ленинианы внес умирающий Горький. Он показал Демьяну Бедному (какой он бедный? издеваетесь, что ли?) фотографию Ильича за шахматами на Капри, где Основатель широко открыл рот, романтически-сладко зевая. По сведениям Горького, Ильич взял себе псевдоним от лени – якобы этот внешне очень энергичный человек был на самом деле чудовищно ленив. В это Хрущев верил с трудом. Как ленивец, поставивший Лень своим вторым именем, мог перевернуть Землю? Сие казалось ему диким и невозможным.