Чудо - Юрий Арабов

– А что есть?

– Слухи. Ведь до чего дошло… Будто прошел через кордоны к окаменевшей девице какой-то старичок… В избу ворвались, а старичка-то и след простыл. И был этот старичок… кто бы вы думали? Николай Угодник!

– Да знаю я, – махнул рукой отец Андрей. – Мне одна прихожанка об этом рассказывала!

– Прихожанка? Имя, фамилия! – хищно вцепился в него Кондрашов.

– Извините. Забыл. Седенькая такая… – ушел от ответа настоятель.

– Седенькая? Найдем, – пообещал Михаил Борисович. – Всех седеньких процедим и пропустим. А проповедь вам мой секретарь напишет. И послезавтра завезет. Идет?

– Нет уж. Давайте я лучше от себя, – начал сопротивляться отец Андрей.

– Никакой отсебятины! Напишет. Напишет… – И уполномоченный крепко сжал руку батюшки. – Хотите свежий анекдотец? Летит Хрущев в самолете, а за окном – грозовой фронт, молнии сверкают, тряска страшная. И самолет совершает вынужденную посадку в городишке, где даже нет, извините за выражение, приличного клозета…

– Извините, мне нужно идти, – нервно прервал его отец Андрей.

– Да вы дослушайте. Сажают его на военном аэродроме, а там…

– Всего вам доброго, – пожелал настоятель.

– И вам того же. А проповедь вам привезут, не беспокойтесь, – прокричал ему в спину Кондрашов.

Отец Андрей зашлепал к своему дому.

Михаил Борисович с отвращением посмотрел на облезшее золото куполов храма. Заметил, что тракторист, равняющий кладбище, прекратил работать, даже высунулся из кабины и с восхищением глядит на приехавшее начальство.

– Что лыбишься, скотина? – ласково спросил его Кондрашов.

И пошел к своей «Победе».

4

Епитрахиль очень трудно отмыть без стирального порошка. Но эпоха большой химии началась только на изломе пятидесятых, с первой семилетки, которая была призвана выбросить страну, словно Брумеля, поверх всяких планок и барьеров. А там, на подходе виднелся уже мирный атом, реабилитированная кибернетика, мичуринская селекция, и они, соединившись с большой химией, должны были родить удачливого ребенка, который назывался материально-технической базой коммунизма. Понадобится еще несколько лет, чтобы в жизнь вошли пластмасса, нейлон, кримплен, болонья и порошок «Новость». Пока же из химии под рукой находился лишь ДДТ, которым опрыскивали все кругом и от которого таинственным образом гибли пингвины на Северном полюсе.

Поэтому настоятель стирал епитрахиль в маленькой металлической ванне, в которых в те годы купали детей. Тер расшитую золотом ткань хозяйственным мылом, красноватым, словно обожженный кирпич, опуская ее в мутную пенистую воду.

В растопленной печке весело стреляли березовые дрова.

– Вам письмо привезли с курьером, – сказала Павла, бесшумно войдя в комнату.

Отец Андрей нервно вздрогнул. Вытер руки о полотенце и сделал шаг к коридору. Матушка же взяла епитрахиль, намереваясь ее отстирать. Но он тут же вырвал ее из рук.

– Я сам… Идите отсюда!

– Хорошо, хорошо… – испуганно пролепетала она. – Только не волнуйтесь!

Он подождал, покуда она первой выйдет из комнаты, и плотно закрыл за ней дверь.

Не допускать женщин к предметам культа было для него железным правилом. Это правило шло от отца, который всю свою жизнь прослужил под Бийском в сельской церкви и учил, что собак и женщин ни в коем случае нельзя впускать в алтарь храма. Сам же он почему-то пускал туда кошек, и они спали, развалившись рядом со Святыми Дарами, что было, в общем-то, не очень хорошо. Для отца кошка являлась «чистым» животным, и он обосновывал это стихами из Писания, где было слово «псы» в негативном контексте, а кошек в хулящем смысле в Писании не было. Его же сын одинаково любил и кошек, и собак, и даже женщин, но подальше от Святых Даров, подальше…

В прихожей переминался с ноги на ногу курьер.

Отец Андрей взял из его рук конверт и близоруко вгляделся в адрес.

– Распишитесь! – Курьер сунул ему под нос бумажку с карандашом.

Отец Андрей быстренько подмахнул ее и отдал назад.

– Еще велено сказать на словах. «Можете редактировать по собственному усмотрению», – курьер пробормотал это медленно, по-видимому, передавая специально заученный текст. – Желаю здравствовать. – Он по-военному отдал отцу Андрею честь и ушел.

– Это от Кондрашова, – объяснил жене отец Андрей. – Моя воскресная проповедь.

– Неужели разрешили? – не поверила Павла.

– Времена меняются. Теперь будем не молчать, а говорить. Правда, не своим голосом…

Он тупо вгляделся в конверт, по-видимому, решая, что с ним делать.

– Сожги! – вдруг приказал он.

Павла покорно взяла из его рук конверт и пошла к печке.

Но он вдруг нервно вырвал конверт и лихорадочно вскрыл…

– «Горе вам, книжники и фарисеи, – прочел он вслух с выражением, водрузив на нос очки, – комара отцеживающие, а верблюда проглатывающие…» При чем здесь это? – спросил он у самого себя.

– Михаил Борисович очень образованный человек, – прошептала матушка.

– Даже слишком, – согласился отец Андрей.

– И не очень злой.

– А вот этого не знаю!.. – настоятель снова заглянул в полученное письмо: – «На свете есть только два чуда: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас…» И Канта сюда приплел, подлец!.. Может, и не злой человек Кондрашов, – добавил он задумчиво. – У нас все люди не злые. Но когда собираются вместе, делают одно общее злое дело. Почему?

– Враг мешает, – сказала Павла и мелко перекрестилась.

– Все у нас – враг. Кругом – один черт и искушения. А мы-то сами что? – откликнулся он ворчливо. – Почему творим беззакония?

Ему стало не хватать воздуха, и он нервно расстегнул ворот рубахи. Андрею вдруг пришло в голову, что повсеместный страх перед американцами, в котором жили вот уж десяток лет индивиды, семьи и целые рабочие коллективы, имеет одну и ту же природу с этим возгласом Павлы: «Враг мешает!» Только она, конечно, имела в виду совсем другого врага.

– Вы, кажется, не верите в черта, – пробормотала жена. – Это плохо.

– Не думаю, – ответил настоятель. – Гоголь верил в черта, Достоевский с Мережковским верили в черта… И ничего не смогли предотвратить. Наверное, верить надо было во что-то другое.

Он снова передал конверт жене.

– В печку!

Она, перекрестившись, бросила конверт в пламя. Бумага мгновенно вспыхнула ярким оранжевым светом.

– Погодите… Да нет. Все равно, – махнул рукой отец Андрей.

Возвратился к корыту и снова начал стирать епитрахиль.

– Есть возможность спасти приход, – сказал он после паузы.

– А плата? – мгновенно откликнулась матушка, будто была готова к этому разговору.

Отец Андрей решил, что она все-таки не глупа. Павла думала сердцем и попадала в точку. Он же со своей головой очень часто оказывался в дураках.

– Плата никакая.

– Так не бывает.

«Все-таки точно не дура», – сказал он про себя.

– И я того же мнения… Не знаете, сняли кордоны на улице Чкалова?

– Не знаю. Я давно там не была.

– Ладно, – сказал он. – При чем здесь улица Чкалова? Что я?

Она вдруг крепко взяла его за запястье. Отец Андрей посмотрел ей в глаза и увидел влажность, которую не любил и пугался. Ей хотелось ласки. А какая ласка может быть в канун Великого поста? Но проблема состояла в том, что когда эти постные семь недель кончались, то ласка запаздывала тоже, дожидаясь Петровского поста, Успенского, просто сред и пятниц, и этого всего было чуть ли не половина в годовом цикле. «И когда это раньше в России делали детей? – задал он безмолвный вопрос, и ответ пришел сам: – Да, нарушая посты, и делали!»

– А ведь вы накрашены! – страшно сказал он, чтобы отвести от себя возможные подозрения.

– Вовсе нет! – пролепетала матушка.

– Накрашены… Вижу, что накрашены!

Бросился порывисто к своему корыту, схватил из него мокрую губку и мазанул ею по лицу Павлы. Она закричала от обиды. А он с силой прошелся губкой по ее щекам, бровям, носу.

– Чего стоите? Идите отсюда! К детям… К детям идите!

Она выскочила из комнаты, как ошпаренная.

Отец Андрей перевел дух. Посмотрел на иконы в углу и на лампадку под ними. Вытер руки о полотенце.

Тяжело дыша, встал на колени.

Закрыл глаза, попытался сосредоточиться, чтобы прочесть молитву. Но святые слова не шли на ум, и он снова поднялся на ноги.

Взял со стола карандаш и чиркнул на листе бумаги, чтобы не забыть:

«Горе вам, книжники и фарисеи…» «Нравственный закон внутри нас…»

Снова пришла мысль о постах. Настоятель подумал, что русский народ доверчив, словно ребенок. И в этой доверчивости вполне уверены его правители. Скажут народу, что Бог есть, и народ косяком пойдет в церковь. Скажут, что нет, и он так же, косяком, оттуда отвалит. Скажут, что коммунизм – конечная цель всего человечества, и все сделаются коммунистами. Скажут, что капитализм – конечная цель, и все пойдут горой за частную собственность.