Чудо - Юрий Арабов

Что она видела, когда стояла столбом сто двадцать с лишком дней, что помнила? Ничего. Но радости тогда не было. Появилось что-то другое. Кто-то ее кормил, она явственно помнила об этом. Но кто или что? А Бог его знает. Ела она не губами, разговаривала не языком, да кто теперь разберется, чем она ела и разговаривала? А главное, с кем? Все это было теперь не важно. Для какой-то цели ее снова возвратили к людям и в душе поместили звенящий смех. Именно так она могла бы объяснить свое сегодняшнее состояние. Звенящий смех, пьянящая радость…

Все теперь было исполнено смысла. Скамейка около печки, на которую она сразу же села, когда обрела вторую жизнь. Мышь, высовывавшаяся из щели в полу, – такая славная, озорная и вечно озабоченная тем, где найти пропитание… Она поняла ее, эту мышь, с первого взгляда. Животные живут каждой секундой, переполняя ее нешуточными чувствами, – голодом, любовью к детенышам, страхом перед более сильным, болью, когда болеют, и радостью, когда выздоравливают… Они живут этими чувствами, которые продлевают их короткий век. Только человек не живет в том смысле, что голова его занята вечно другим: когда он сыт, боится голода, что наступит, возможно, в самое ближайшее время. Когда голоден, он считает, что страдание продлится вечно и он никогда не насытится. Своим сознанием, обидчивым и мнительным, он находится в другой точке времени и пространства, не в той, в которой находится тело. И в этом смысле человек глубоко несчастен. Только вера помогает преодолевать этот разрыв. Но веры Татьяна не знала прежде и даже не догадывалась о ней. А сейчас эта вера ей была уже не нужна из-за той же радости, рвущейся наружу.

Она все время улыбалась и со стороны казалась идиоткой. Но разве можно верить людям, чье тело находится не там, где находятся их мысли? Конечно, нет. Пусть считают ее слабоумной, так даже лучше.

Для больницы ее одели не совсем удачно: у платьица были вытерты рукава и колени, на кофте сзади чернело масляное пятно. Но какое это имеет значение?! Новая наполненная жизнь звала ее, распирала легкие… Предчувствие миссии, особого назначения – так это называется в словаре у интеллигентных людей. Но Татьяна не была интеллигентным человеком и таких слов не знала.

Наконец «скорая» убавила свою прыть и, покружив на одном месте, остановилась. Татьяна оторвала свои ожившие глаза от пола, который она с интересом рассматривала. Интересным было то, что она видела там ступни несуществующих людей, кажется, около сотни. С десяток – детских, розовых и нежных, как молодое сало. Остальные – взрослые и старые, с шершавой, как наждак, кожей, дряблые, неустойчивые, слабые. Это казалось необычайно забавным: вместо пола – пальцы с отросшими ногтями, розовые пятки, изгиб ступни. Носков или чего-то другого из одежды она приметить не могла, от прошлых людей, ездивших здесь, оставались лишь следы их тел.

В окно «скорой» заглянула ветка березы с молодыми, только что вылупившимися клейкими листочками. Ветка никуда не двигалась, а это значит, машина все еще стояла на месте.

2

Что было до этого? Она сидела возле печи и никак не могла опомниться от пережитого. Вокруг нее сгрудились серые партийные люди, которые раньше были застегнуты на все пуговицы, но нитки оказались с гнильцой, и пуговицы вдруг полетели к чертовой матери. Серые указывали на нее пальцем и что-то говорили друг другу. Таня не могла понять смысла их слов, но понимала настроение – они были отчего-то очень злы. Причем злость эта имела источником темное пятно между легкими и солнечным сплетением. Если солнечное сплетение еще светило изнутри, прожигая насквозь майки, рубашки и пиджаки, то страх наползал на него подобно дневной луне, и получалось затмение, и лучи от сплетения рассеивались и искажались, что имело последствием дергавшиеся губы, вылетавшие изо рта сгустки слюны и грубые руки, которые тормошили ее, как куклу.

Потом эти люди куда-то ушли и на их место явились другие. Этими другими были соседи по улице. Пришла старушка Степановна из двадцатого дома и, низко поклонившись, положила к ее ногам кирпичик черного хлеба. Таня не хотела есть, но обняла ее крепко и расплакалась от радости. На что Степановна поступила как-то дико: отрезала с головы ее кусочек волос и опрометью бросилась вон из избы.

Пришла Авдотья с двумя сыновьями десяти и шестнадцати лет. Мальчишки откровенно скучали. Тот, что постарше, обдумывал про себя, где достать денег на папиросы. А маленький мечтал о мультиках, которые посмотрит у соседей в шесть часов вечера по телевизору: там много удивительных животных и все, как люди, мучаются отчего-то и учат друг друга жить. Авдотья же докучала какой-то просьбой. Слова не доходили до сознания Татьяны, но она поняла, что устремления души у Авдотьи благородны. Она захотела сорвать с нее выходное платьице и постирать, но Татьяна отвела ее руки от себя, поцеловав их, так как стирки никакой не требовалось, ее тело было поджаро и сухо, как березовая ветка.

Потом пришел какой-то старичок с пустой бутылкой и банкой, имя которого Татьяна не помнила. В его душе было нечто хищное, непотребное, утилитарно-хитрое. Этот старичок уже несколько месяцев пил собственную мочу в лечебных целях и много в этом преуспел, то есть высох, как камень, и приобрел соответствующую желтизну. Он стал похож на китайца, хотя в жилах его текла бурятская кровь, и то разбавленная на три четверти. Теперь он собрался взять мочи у Татьяны, подставив под нее банку. План был непродуман и сомнителен: как и когда подставлять банку? Можно ли это сделать незаметно или обязательно просить разрешение у воскресшей? Таня расцеловала его в обе щеки и отправила восвояси не оттого, что стеснялась, а просто ничем подобным она не могла его в ближайшее время порадовать.

Вслед за ним пришла группа бледных людей в платочках. Точнее, в платочках были лишь матушки, а заправлял ими энергичный мужчина с горбатым носом и пронзительно-орлиным взглядом. Он отсидел до этого по уголовной статье за групповое изнасилование, и в лагере его посвятили в мудрость про то, что дух Господень гнет и пригибает к земле, когда ему откроешь душу и тело. Мудрость эта помогла ему выжить, и уже здесь, в Гречанске, собрав возле себя подходящих учеников, он заговорил на непонятном языке, чем заслужил всеобщее одобрение. Они обступили Татьяну плотным кольцом и поначалу начали петь псалмы. Потом легли на пол и стали кататься по нему с криком. «Гнет?» – спрашивал их горбоносый, который возвышался над всеми, как маяк, потому что стоял на коленях. «Гнет», – отвечали ему в конвульсиях и слезах. «Пригибает?» – «Еще как! Нету мочи головы поднять!» – «Без праци ни бенди колораци!» – пожелал им горбоносый и лег на пол со всеми. Таня перепугалась не на шутку. Она начала бегать по избе, наступая на извивавшиеся, как черви, тела, и старалась привести их в чувство. Подносила к губам стаканчик с водой, старалась поставить на ноги, и здесь ее впервые посетила догадка о своем ближайшем будущем.

Догадка эта не была подобна молнии, для этого она казалась слишком простой и очевидной. В своей прошлой жизни Татьяна постоянно была с людьми, затевала ли очередную гулянку или шла на завод в компании смурных и невыспавшихся подруг. Но это была жизнь для себя за счет других людей. Ей все время было что-то от них надо – от бутылки беленького до сочувствия к своей не слишком изломанной судьбе. За счет этих людей, на их головах и плечах она старалась возвыситься, опереться, облокотиться, влезая куда-то, как по ступеням. Но куда именно, она и сама не знала. Семьи ей никогда не хотелось, мать она не любила, природу не чувствовала, не отличая металлической болванки от живого дерева. Собака для нее лаяла, человек говорил, птица летала – и все. Теперь же вдруг, стирая пену с губ у соседки, которая вошла на полу ее избы в нешуточный транс, Татьяна поняла, что должна жить именно для этой несчастной, для людей, которые тянулись к ней, даже для этого фальшивого китайца, что хотел взять силком у нее мочи.

Быть с людьми не значит жить для них. А она теперь хотела именно этого – жить для них, всю себя отдать. И если был в жизни выбор, стать ли молотком или гвоздем, стать ли катком или асфальтом, то она предпочитала последнее – гвоздем! асфальтом! А молоток пусть сам несет ответственность за собственные удары.

Ей стало весело. И это веселье от обретенного смысла грозило вылиться в нечто большее. «Ну, гнет!.. Ну, гнет!..» – орал горбоносый, катаясь по полу и натыкаясь спиной то на печь, то на стол со стульями. «Вот!.. Опускается!» – заорал он, указывая пальцем на закопченный потолок.

И оказался прав. В дом явились мрачные санитары. Но повязали почему-то не горбоносого, который тут же поднялся и начал стряхивать с себя пыль, а ее, Татьяну, собравшуюся служить людям и быть всегда среди них… Это было логично.

3

Ее вели по длинному темному коридору в приемный покой. Таня была чем-то похожа на Жанну д’Арк – простоволосая, готовая для вечности и для костра…