Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой - Елена Обоймина

Когда я припоминала вечером слова, которые Вы мне говорили по телефону, я сообразила, что Вы мне сейчас не верите или не хотите верить. Сначала мне было от этого тяжело и я решила, что сама виновата, дав волю своему человеческому; а потом я сообразила, что это нелепость какая-то, что Вы не можете не верить мне: ведь все это так реально, как то, что я живу сейчас, и так связано тесно с Вами, что если бы Вы не верили, просто пришлось бы как-то внутренне исчезнуть.

Время идет очень быстро, и многое узнается теперь как-то сразу. Узнала и я многое: главное – в области практического поведения. А так как мне совершенно ясно, что все это тесно связано с Вами, то у меня есть к Вам дело, но о нем сейчас писать не буду, потому что для этого надо, чтобы Вы перестали хотеть мне не верить.

Елиз. Кузьмина-Караваева

Наступил 1915 год. Елизавета Кузьмина-Караваева еще связана какими-то невидимыми нитями с другими литераторами. Так, в конце января – начале февраля она вместе с Н. Гумилевым и другими писателями присутствует на квартире М. Лозинского при чтении поэмы А. Ахматовой «У самого моря». Да, несмотря на то, что ей «с ними не по пути». Впрочем, сказано это много лет спустя как вывод зрелого человека.

В апреле того же 1915 года публикуется философская повесть Е. Кузьминой-Караваевой под необычным названием «Юрали». Главный герой повести, состоящей из многих аллегорий, – молодой певец, сказочник, мудрец, новый учитель, проповедник. Его поиски смысла жизни и справедливости во многом противоречивы. В этом произведении целиком отразились тогдашние мысли и сомнения поэтессы: «Отныне я буду нести и грех, и покаяние, потому что сильны плечи мои и не согнутся под мукой этой».

Стилистически повесть явилась подражанием Ницше («Так говорил Заратустра») и произведениям немецких романтиков – Новалиса и Гельдерли-на. Целый ряд ее эпизодов (например, искушение в пустыне) имеет своим источником Новый Завет. В тот же период поэтесса работала и над циклом акварелей, которые можно рассматривать как своеобразные иллюстрации к этой повести.

Елизавета Юрьевна признавалась историку И. С. Книжнику-Ветрову: «Юрали был тесно связан с моей жизнью». Из того же письма можно узнать, что она все больше и больше углублялась в изучение богословия и религиозной философской мысли: «Вот продолжаю я заниматься своими академическими учениями и ясно чувствую, что это самое главное из того, что надо делать».

В дневниковых откровениях Блока можно найти любопытную запись, очень многое объясняющую в сложившихся отношениях между ним и Кузьминой-Караваевой. Речь здесь идет об уже упомянутой Наталье Скворцовой – двадцатилетней москвичке, которой поэт был увлечен одно время и которая совершенно наивно надеялась выйти замуж за Александра Александровича, почему-то не веря, что поэт женат. Ее письма к нему Блок уничтожил.

Кстати, по поводу письма Скворцовой: пора разорвать все эти связи. Все известно заранее, все скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется, или даже полюбит, – отсюда письма – груда писем, требовательность, застигание всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на «ее лад». А после известного промежутка – брань.

Бабье, какова бы ни была – 16-летняя девчонка или тридцатилетняя дама.

Женоненавистничество бывает у меня периодически – теперь такой период.

И «груда писем», и «застигание всегда не вовремя» – здесь так и слышится намек на Кузьмину-Караваеву. Естественно, перестраивать свою душу на «ее лад», чей бы то ни был, гордому Блоку казалось излишним. Стремление «разорвать все эти связи» начало воплощаться в действительности.

Однажды Лизу по какой-то причине задержали дома, и к Блоку она пришла позднее обыкновенного.

Александр Александрович, оказывается, ушел. Вернется поздно. Ей оставил письмо – вернее, короткую записку: «Простите меня. Мне сейчас весело и туманно. Ушел бродить. На время надо ВСЕ кончить. А. Б.».

Опять испугался ее необъятного чувства? Она ведь ничего не скрывала: «Что могу я, любя Вас?» Как выяснилось в итоге, очень многое!

Потерянная Лиза спустилась этажом ниже и остановилась на площадке. Как же она уйдет? Как она может уйти? Она возвратилась и долго стояла у запертой двери. Потом, решившись, села на верхней ступеньке. Она должна дождаться Блока во что бы то ни стало…

Не минуты – часы тянулись томительно медленно. Вот уже далеко за полночь. А вот и утро скоро забрезжит… Наконец раздается долгий протяжный звонок внизу – спасительный звонок. Лиза услышала, как этаж за этажом кто-то подымается наверх, тяжело дыша от быстрой ходьбы. Это набродившийся Блок… Смущенная гостья встала ему навстречу.

– Я решила дождаться вас, Александр Александрович.

Поэт не удивился. Обмолвился, что как-то нехорошо вышло: у соседей скарлатина, как бы Лиза не занесла ее домой… Сказано это было, думается, из-за неловкости ситуации, в которую его поставила настойчивая посетительница.

Они вошли в квартиру, и Лиза сразу заторопилась уходить. Разговора на этот раз явно не получалось…

– Да, да, у меня просто никакого ответа нет сейчас. На душе пусто, туманно и весело, очень весело. Не знаю, может быть, оно и ненадолго. Но сейчас меня уносит куда-то. Я ни в чем не волен.

В дневнике Блока об этой встрече говорится несколько иначе:

Я возвращаюсь с прогулки, на лестнице сидит Кузьмина-Караваева. Уходя, я оставил ей письмо, в котором извинялся, что ухожу (было назначено). Она сидела на лестнице 3 часа, да у меня почти до 5 утра. Разговор все о том же: о пути и о власти (и об «очереди» и «сроке»). Я очень устал.

Перед самым уходом гостьи, по воспоминаниям Елизаветы Юрьевны (напомним, что они написаны многие годы спустя, когда некоторые детали могли быть позабыты), Блок неожиданно и застенчиво взял ее за руку.

– Знаете, у меня есть просьба к вам. Я хотел бы знать, что часто, часто, почти каждый день вы проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Как пройдете, так взгляните наверх. Это все.

Конечно, Лиза соглашается – могло ли быть иначе? Они быстро прощаются. Прощаются навсегда…

Просьбу поэта она выполнила – приходить на Офицерскую больше не приходила, но неизменно, проходя под окнами, смотрела наверх…

Смотрю на высокие стекла,

А постучаться нельзя;

Как ты замерла и поблекла,

Земля и земная стезя.

Над западом черные краны

И дока чуть видная пасть;

Покрыла незримые страны

Крестом вознесенная снасть.

На улицах бегают дети,

И город сегодня шумлив,