Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой - Елена Обоймина

Она говорила с ним о главном, что больше всего волновало ее в то время.

– Кто Вы, Александр Александрович? Если Вы позовете, за Вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что Вы вождь. Ничего, ничего у Вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и я пойду, куда угодно, до самого конца. Потому что сейчас в Вас будто мы все, и Вы символ всей нашей жизни. Даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью, Россия сосредоточила на Вас все свои самые страшные лучи. И Вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя Вас? Потушить – не можем, а если и могли бы, права не имеем. Таково Ваше высокое избрание – гореть! Ничем, ничем помочь Вам нельзя.

Он выслушал ее молча. Угадывание странной гостьей его собственных глубинных мыслей наверняка пугало поэта. Ведь еще в 1904-м в его записной книжке появилось следующее признание: «Если бы у меня не дрожало нечто малое в сердцевине, я бы мог вести толпу».

«Если Вы позовете, за Вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что Вы вождь. Ничего, ничего у Вас нет такого, что бывает у вождя…» – это сказала ему юная женщина. Ей всего 23 года!

Александр Александрович промолвил:

– Я все это принимаю, потому что знаю об этом давно. Только дайте срок. Так оно все само собою и случится.

О чем же он знал давно? О ее любви? Или о своем высоком избрании – гореть? Произнесенные им слова весьма туманны и загадочны. Но Лиза тем не менее поняла их, у нее на душе от этих слов все смешалось и спуталось. Тем более что уже в передней, перед самым ее уходом, при последнем их разговоре, подробностей которого Лиза не помнила, Блок вдруг положил ей руки на плечи.

Елизавета Юрьевна вспоминала:

Он принимает мое соучастие, Он предостерегает нас обоих, чтобы это всегда было именно так. Долго, долго еще говорим. А за спокойными, уверенными словами мне чудится вдруг что-то нежданное, новое и по-новому страшное. Я напрягаю слух: откуда опасность? Как отражать ее?

Оставались еще телефонные разговоры с поэтом. О чем они велись, к сожалению, неизвестно.

Именно с их телефонным общением связано следующее письмо Лизы – из Петербурга в… Петербург. Ведь она обращалась к услугам почты не только когда жила вдали от Блока.

Я сегодня с самого утра засуетилась; может быть, поэтому мне кажется, что произошло что-то скверное. Дело было так: мои родные, от которых я звоню к Вам, знают, что есть такой номер телефона; шутки ради они хотели узнать, чей он. Все это, может быть, слишком просто и глупо, чтобы огорчаться, но мне хочется объяснить Вам сейчас же.

А огорчилась я потому, что у меня слишком бережливое отношение к нашему; много нежности и поэтому застенчивости (даже не перед Вами, а перед собою скорее).

Мне и хорошо, – очень хорошо, – и тяжело. Как смешно быть одновременно уверенной и сомневаться в пустяках. Я очень хочу Вас видеть, но это не значит, что это нужно, потому что теперь так выходит, что я буду хотеть Вас видеть и сегодня, и завтра, и уезжая от Вас, и не видя Вас несколько лет. Но это тоже хорошо, потому что является доказательством уверенности, что все идет, как необходимо, и все верно, никакой лжи нет. Вы с этим моим желанием не считайтесь никак.

В субботу позвоню.

Ваша Eлиз. Кузьмина-Караваева

Милый Александр Александрович, ведь ничего скверного

не произошло? Мне, наверное, так кажется по моей глупости?

А произошло, судя по всему, следующее. Кто-то из любопытных родственников Лизы в квартире ее тетушки решил позвонить по неосторожно оставленному ею номеру Блока, чтобы раскрыть ее тайну и выяснить, кому же она названивает. По-видимому, этот хитроумный маневр удался, и молодая женщина чувствовала неловкость по отношению к своему адресату.

Что ответил ей поэт, и ответил ли вообще – к сожалению, неизвестно. Гораздо охотнее он обращался в своих письмах к некой Наталье Скворцовой – очередной молодой особе, к которой некоторое время испытывал чувство влюбленности. В отличие от Лизы, многие из своих посланий Блок оставлял неотправленными – видимо, здесь важным являлось стремление высказаться, выговориться…

Общение Александра Александровича с Лизой не прекращалось – и телефонное, и при личных встречах. Об этом упоминается в ее письмах, которые продолжали приходить на Офицерскую, 57. Не столь уж часто, как хотелось бы Лизе (разумеется, она старалась не злоупотреблять вниманием и временем поэта). Но тем ценнее казались они ей самой – как бы жила она без этой возможности обратиться к нему?…

Из писем видно, что ее отношение к А. Блоку в это время отнюдь не исчерпывалось «материнским» чувством, о котором она говорила в воспоминаниях 1936 года, написанных монахиней, по понятным причинам умалчивающей об этой любви.

21. ХII.1914

Дорогой Александр Александрович,

мне надо Вам написать, потому что я опять чувствую право на это, и не только право, но и необходимость. Весь этот месяц шла борьба.

Вожжи, о которых я Вам говорила в последний раз по телефону, были отпущены совсем. А у меня это всегда совпадает с чувством гибели – определенной, моей гибели, – потому что вне того пути, о котором Вы уже знаете, я начинаю как-то рассыпаться, теряюсь в днях, в событиях. Если Вы верите, что Вы тесно связаны в моих мыслях с тем путем, который все другое уничтожает, то Вы поймете, что все это было из-за Вас: я была сама виновата, конечно; я дала слишком много свободы тому человеческому, чего так страшилась. Мне так хотелось изменить все и отречься, чтобы иметь возможность просто сказать: ничего не осталось, потому что есть у меня одна радость: знать, что я Вас люблю, что я видела Вас и, может быть, еще увижу, что я могу думать о Вас. Только этого я и хотела. Я не боюсь сейчас и не отрекаюсь от этого. Но я знаю, что это только не мешает и даже не мешает, потому что главное неизмеримо больше: оно все должно покрыть. Это очень тяжело, почти нестерпимо тяжело, но совершенно неизбежно. И я могу поэтому спокойно говорить, что мне хорошо, зная, что Вы этому должны поверить. Пусть очень холодно и мертво подчас вокруг, – но это только путь. Видя срок и веря в цель пути, разве можно страшиться этой тяжести? Тут только один вопрос: надо стараться быть все время совершенно собранной. И все сказанное многим (что Вам так чуждо показалось) – это только тяжелая работа, потому что в мыслях своих я никак не могу сочетать Вас и их, а знаю, что это необходимо: не для Вас и не для меня, а для того, чтобы Ваше имя не загородило цель.

Когда я припоминала вечером слова, которые Вы мне говорили по телефону, я сообразила, что Вы мне сейчас не верите или не хотите верить. Сначала мне было от этого тяжело и я решила, что сама виновата, дав волю своему человеческому; а потом я сообразила, что это нелепость какая-то, что Вы не можете не верить мне: ведь все это так реально, как то, что я живу сейчас, и так связано тесно с Вами, что если бы Вы не верили, просто пришлось бы как-то внутренне исчезнуть.