Приемный покой - Татьяна Соломатина

Вода – сакральная субстанция мира. И не только потому, что смывает пот и грязь, она – универсальный адсорбент ненужного, лишнего, привнесённого извне. Являясь носителем информации, она же помогает избавляться от её излишков…

Жалкая пародия на «сень струй», что старчески отрыгнулась из смесителя санкомнаты оперблока, явно не дотягивала до статуса «источника жизни». И ведь не обманешь детей в том, что касается чуда. Только продуманный, и можно даже сказать ожидаемый, алгоритм приводит к венцу чаяний. Поэтому душ следовало принять неспешно, терпеливо и в правильном месте. А «правильные» места, как известно, лежат в стороне от троп, коими мы бродим повседневно. Посему домой за «водою живою» Женька не направил свои стопы. Собрав свои вещи и не переодеваясь, отправился в главный корпус, в отделение физиотерапии. Там его неплохо знали ещё со студенческих времён и вряд ли отказали в такой малости, как жестокая обильная очищающая вода.

Ему повезло – вовсю кочегарила сауна «для сотрудников». Так что Женька, намеренно сдерживая свой порыв – быстрее бежать по адресу, – нарочито правильно, медленно попарился, в очередной раз вызвав серией отжиманий на верхней полке парной восторги окружения. Тётя Аня даром слова на ветер о физкультуре не бросала – это она в своё время записывала Женьку подряд во все спортивные секции. А позже он и сам втянулся. Полузапрещённое каратэ, полуподвальный культуризм, полузамёрзшая полынья в парковом пруду и все прелести фитнеса начала «развала-передела». Слов таких, правда, ещё не слыхивали на советских просторах, так что ногами размахивали и «железо» тягали без особых идеологий – сами по себе, и сами для себя. А дань моде платили единственно тогда доступным способом – драками. И оставшиеся стоять – ещё твёрже упирались ногами в землю, молча оценивая красоту происходящего.

Лично себя Женя Иванов красивым не считал. И если совсем уж откровенно – не считал, не писал и не говорил. Но мама Леночка, тётя Аня и особенно бабушка восторженно ахали и подобострастно охали, предвещая ему груды разбитых женских сердец. Женька был высок, широкоплеч. Фигура у него была идеальная, как в силу природных качеств, так и благодаря физическим нагрузкам. Бабушка, гладя его по роскошным густым волосам (хотя голову он мыл обычным хозяйственным мылом, а стригся в ближайшей парикмахерской за углом) и вглядываясь в славянские, несколько тронутые «татарщиной», черты лица, отчего-то плакала. Дамы и правда дарили его вниманием. Иногда даже слишком назойливо, вспомнить хотя бы преподавательницу с кафедры нормальной анатомии, чуть не изнасиловавшую прекрасного, как античный бог, первокурсника… Ну, не стоит – о дамах или хорошо, или ничего – таков был Женькин принцип. Он был действительно привлекателен и не понимал женского ажиотажа вокруг своей персоны. Видел, оценивал, но не понимал и не пользовался. Его куда больше привлекал собственный внутренний мир, хотя и от жизненных удовольствий он при случае не отказывался. Из чего можно заключить, что в садах его чувственности не хлестали осенние ветры надрыва – в отличие от Маши Поляковой, – а был лишь голый функционализм, не лишённый эстетства и положенного протоколами джентльменства, позволявший ему до сих пор, что называется, выходить сухим из воды. Ещё у него была анафилактическая реакция на любую попытку затащить его в ЗАГС или каким-либо другим образом «усерьёзнить» отношения. Говоря по правде, своими домашними женщинами он пользовался порой, как щитом. Если не в меру резвая постельная партнёрша пыталась спуститься с галёрки в партер, он тотчас знакомил её с семьёй.

Одной порции коктейля из молчаливо поджатых губ мамы Лены и пламенных отвязных речей тётки Анны обычно хватало для того, чтобы дамочка успокаивалась, посчитав Женьку маменькиным сынком. А заодно бабушкиным и тётушкиным. Самцовая хитрость, увы, присутствовала. Даже бог, не говоря уже об ангелах, в чём-то – просто обычные мужчины. Иначе как выжить среди обычных женщин, когда уже не так совершенны небо и земля и всё воинство их?[70]

– «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей…» Знаете ли вы, Елена Николаевна, откуда это? – спросил Пётр Александрович Зильберман у молоденькой ординатора Елены Николаевны Ситниковой.

– По всей видимости, из Библии.

– Вы совершенно правы. А если быть точным – из Первой Книги Моисеевой Ветхого Завета, глава вторая, начало стиха шестнадцатого. Но комсомольцам не пристало читать такие книги, не правда ли?

– А разве вы не атеист, Пётр Александрович?

– Что ты имеешь в виду? – Он прищурился. – Если традиционное понимание атеизма, как ментально-мировоззренческой установки, программно альтернативной теизму, то есть основанного на отрицании наличия трансцендентного миру начала бытия, однако объективно изоморфного ему в гештальтно-семантическом отношении…

– Чего?!!!

– Издеваюсь, Лена, издеваюсь. Цитирую тебе философский словарь. Разве ты не изучала на первом курсе философию?

– Изучала. Марксистско-ленинскую. У нас её вел маленький, жутко недовольный окружающим миром аскет-интеллектуал-алкоголик, ставивший зачёты лишь по факту полного ничтожества всех, кроме него. Включая ничтожество самой философии.

– Кстати, с последним утверждением я спорить не буду… Ну, так вот, если под моим личным атеизмом ты понимаешь отрицание существования бога, каких-либо сверхъестественных существ или сил, то я не атеист. Ибо силы эти – вот они. Здесь и сейчас пронзают всё и вся этого мира. И лишь о немногой части оных современная наука слагает смешные по сути сонеты. Если же форму отрицания религиозных представлений и культа – то да, я атеист. Но в хорошем, как мне кажется, прогрессивном смысле. Я отрицаю навязанное, надуманное, но принимаю к сведению ясное, даже добытое из-под покрова тайного. А что касается Библии, я люблю мистерии. И Библия – один из лучших её образчиков. А любая мистерия – есть лишь утверждение самоценности бытия бесконечного мира. Самоутверждения. Не для того, чтобы не забыть, а скорее для поддержания порядка и дисциплины. Впрочем, ладно… Я тебе, как атеист атеисту, скажу: «Бог с ними, с мистериями, философиями, религиями, а также пустословием на эти темы». У нас с тобой есть куда более прозаическое занятие – сделать Анне Романовой заливку.[71] Если ты обязуешься вести себя корректно, я позволю тебе выполнить процедуру под моим чутким руководством.

– Обязуюсь. Я не скажу ей ни слова!

– Слова, Елена Николаевна, как раз придётся говорить. И слова эти не должны быть ни грубыми, ни хлёсткими, ни раздражёнными, ни раздражающими. Слова эти должны быть корректными, успокаивающими, поясняющими и проясняющими. И не только в данном конкретном случае, а всегда. Запомнила?

– Запомнила! – зло сказала она, и Пётр Александрович понял, что Лена Ситникова никогда не будет ни корректной, ни спокойной, ни проясняющей.

Её своевольный характер всегда останется при ней и там, где другого буду ценить по факту всего лишь слова доброго, Елене Николаевне придётся быть в разы профессиональнее многих, стоящих у раскрывающихся каналов и принимающих изгнанных в этот мир. Что-то – наверное, всё же не опыт, а дар предвидения – подсказывало ему, что именно так всё и будет с этим сверхъестественно женственным существом.

Простоватая на вид, округлая от природы и состояния, как те самые булочки, которые она выпекала, девушка Аня взобралась на кресло в процедурном кабинете и, похоже, решила быть мужественной. Этой характера тоже явно было не занимать. Она не дёрнулась, когда не совсем ещё умелые руки Елены Николаевны вставили два больших лопатообразных зеркала – книзу и кверху – в то самое место, что воспето и унижено, возвышено и оболгано, хотя ни в чём само по себе не виновато.

Она не ойкнула, когда всё та же Елена Николаевна нечаянно («Я надеюсь, ты это случайно?» – тихо шепнул ей Пётр Александрович), но быстро исправив, защёлкнула пулевые щипцы на одно деление больше, чем было надо, на верхней губе шейки матки. А затем, хладнокровно-профессионально промокнув ватно-марлевым тампоном выступившую из отёчной ранимой слизистой кровь, приступила к выполнению процедуры. По желобоватому зонду ввела в канал шейки матки иглу, проткнула плодный пузырь, присоединила к игле шприц, втянула в него равное неделям гестации количество околоплодных вод, отсоединила шприц, присоединила последующий с гипертоническим раствором. Ввела. Удалила иглу и зонд, последовательно сняла щипцы, извлекла зеркала, обработала влагалище дезраствором.

– Всё. Сейчас вас переложат на каталку и отвезут в палату. В течение нескольких часов начнется родовая деятельность. Если захочется «по большому», зовите акушерку или меня. Ни в коем случае не идите в туалет и не тужьтесь, сидя на унитазе. Не ешьте.