Приемный покой - Татьяна Соломатина

Операционная сестра подала полиэтиленовую трубку.

– Зачем, Пётр Александрович, там же сухо?

– Вот и отлично. И если там, как ты изволил выразиться, и дальше будет сухо, то мы извлечём дренаж и зашьём наглухо. Лучше на последующие сутки наложить один шов, чем вскрывать всё по новой повторно. Конечно, надо в полной уверенности ушивать всё и всегда послойно наглухо, хотя что-то, наверное опыт, подсказывает мне, что в данном случае отделяемое будет и не надо нагружать рассасыванием и без того поросшее спайками нутро, пусть себе экссудат наружу истекает. Антибиотики?

– Всё, как положено, – ответил анестезиолог.

– В послеоперационных назначениях, Евгений Иванович, распишите пристойную антибиотикотерапию.

Работа с ним наполняла спокойной решительностью и безоговорочной уверенностью в результате со знаком плюс.

После Женька всё записал, сходил на обход – по пятницам был обход заведующего, а это означало, что все ординаторы и средний персонал носились из палаты в палату за Петром Александровичем. Затем Женька присутствовал на осмотре начмедом ответственных беременных в патологии. Смотрел, слушал, писал. Смотрел, слушал, писал. Смотрел, слушал, писал. Но когда, наконец, Пётр Александрович пригласил его выпить кофе к себе в кабинет, то не успел и чайник закипеть, как раздался телефонный звонок, срочно требующий Петра Александровича Зильбермана в приёмный покой главного корпуса.

– Вот такая это, Евгений Иванович, профессия – бабскую планиду разруливать. Пошли, посмотрим, что там. Что-то…

– Наверное, опыт… – успел вставить Женька.

– …Подсказывает мне, что Елена Николаевна просто так меня не позовёт. С гинекологией любой сложности она в лёгкую сама справляется обычно. Так что отложим кофе с коньяком до завершения консилиума по поводу необычного.

В смотровой приёмного покоя главного корпуса переговаривались между собой участники весьма маститого «вече». Здесь были и заведующий гастрохирургией, и один из самых сильных реаниматологов. На каталке лежала девушка в полубессознательном состоянии. Вернее – в спутанном состоянии сознания, что значительно хуже.

– Доставили из ЦРБ.[58] Криминальный аборт – всё-таки, в позднем сроке. Подружки приволокли в приёмное и смотались. Даже не на «скорой». Анамнеза толкового нет. Дефанс.[59] Шок. Внутреннее кровотечение. Там пока разобрались что к чему, уже клиническая картина гнойного сепсиса налицо. Они, вместо того чтобы на месте лечить, сюда привезли. А мы что? Мы отказать не можем. Ещё раз транспортировать – она не переживёт. Да и куда дальше транспортировать? Мы оказываем все виды квалифицированной и специализированной помощи…

Растерянный молодой дежурный врач что-то говорил скорее самому себе. Елена Николаевна спросила:

– Начмед по хирургии в курсе?

– В курсе, – ответил гастрохирург. – Что делать будем?

– При такой картине токсического шока оперировать… А если не оперировать, то…

– В общем, это ваш профиль, Елена Николаевна, вам и принимать решение. Хирурги тут вторичны.

– Пётр Александрович? – посмотрела она на Зильбермана.

– Разворачивайте ургентную операционную. Тут мозга нет. Если до сих пор жива. Если консервативно будем вести – точно помрёт. Лет сколько?

– Двадцать два.

– Сердечная деятельность? – обратился он к реаниматологу.

– Терпимо для таких клинико-лабораторных показателей.

– Василий Петрович, помоешься? – повернулся Пётр Александрович к заведующему хирургией.

– Куда я денусь.

– Петь, ты пойдёшь? – тихо и, как показалось Женьке, благодарно уточнила Елена Николаевна.

– Да. Ты тоже мойся, ассистентом. Где мой интерн?

– Я здесь, Пётр Александрович.

– Давай, Евгений Иванович. Наряжайся и смотри. Такую бригаду увидишь нечасто.

– Петь, нижнесрединным доступом?[60]

– Да. Не хватит – расширимся.

Операция длилась около трёх часов. Давно Женька не наблюдал такой сосредоточенности. В течение первого часа врачи лишь обменивались короткими репликами друг с другом и операционной сестрой. Анестезистки что-то бесконечно лили в подключичку.[61] В тазики, в качестве макропрепаратов, отправились безжизненные зловонные куски белесоватой гноящейся плоти, что прежде были беременной маткой, не так давно живым плодом и участками кишечника. Врачи священнодействовали, без лишних слов понимая друг друга. Резали, промывали, сшивали, задавая короткие конкретные вопросы. Кто-то куда-то бегал, доставляя в операционную новые флаконы растворов, антибиотиков и бог знает чего ещё…

В какой-то момент Женьке даже показалось, что он утрачивает ясность восприятия. Слишком много всего за сутки. Пожалуй, больше, чем за всю его предыдущую жизнь. Количество неизведанного совершило качественный скачок, и за двадцать с небольшим часов вчерашний парень Женька окончательно стал мужчиной во всех смыслах, вдохнув слоновью дозу мирового эфира. Вкусил, но ещё не познал, не осмыслил. Да разве можно и, главное, нужно ли осмыслять всё это?

Девочку Леночку, что не хотела кесарева, женщину, что «на сносях», поругавшуюся с мужем и выбежавшую в ночь без документов и денег, и, не случись сердобольных прохожих, она могла лишиться ребёнка, а то и вовсе истечь кровью на заплёванной остановке… Множество новых людей со своими историями. Глупую двадцатидвухлетнюю девчонку, что умирала (или выживала?) сейчас на столе. Петра Александровича, того, как оказалось, кто помог ему прийти в этот мир, и Марию Сергеевну… Машу… ради которой, он был уверен, в этот мир и пришёл… Он вдруг почувствовал себя древним, как Имхотеп,[62] и резвым, как новорождённый козлёнок.

Никому не дано знать, когда его постигнет откровение. Никому не дано постигать откровение дольше, чем оно длится. И никто никогда не сможет описать длительность откровения, силу откровения и алгоритм постижения откровения. Откровение не начинается и не заканчивается. Оно – суть включение Сына по просьбе Отца в Дух, что именуется Миром.

Окунувшись в откровение, человек становится посвящённым. И кто сказал, что для этого надо нырять в бассейн с крокодилами или проходить сквозь звёздные врата? И можем ли мы знать, что есть наш персональный бассейн с крокодилами и наши персональные звёздные врата? Поток Мира един. Бесконечен. Мы – конечны. Пока мы люди. Но мы не всегда были ими. И не всегда будем ими. И бесконечная часть нас всегда внутри Духа.

Иным обстоятельства позволяют вспомнить себя Миром ещё при жизни тела. Но до прочих этого не донести, как не передать самыми совершенными словами и самой прекрасной картиной мощь и совершенство водопада, тишину и красоту ночной степи и те несколько мгновений блаженства, что, лишь синхронизируясь, делают мужчину и женщину богоравными. Откровения нельзя осмыслять. Их можно только переживать…

– Всем спасибо! – традиционно завершил Пётр Александрович оперативный марафон. – В реанимацию, естественно. С личным постом. И регулярным посещением ответственного дежурного акушера-гинеколога и ответственного дежурного хирурга. Историю…

– Я сама напишу! – перебила его Елена Николаевна. – Тут сложный протокол, сейчас с Василием Петровичем согласуем его часть. И вообще, не до интернов. Высокая степень риска… Они думают, тут мёдом намазано, в акушерстве этом. – Елена Николаевна приходила в себя.

– Лен, не срывайся на парне. Давай ещё персональную ответственность за грехи всего человечества на него сейчас повесим. Или, вон, на санитарку.

– Сажать бы всех этих, и кто делает, и кому делают.

– И это уже проходили. Кто сам без греха… Короче, всё, Елена Николаевна. Просто работаем. Просто работаем. Просто акушеры-гинекологи. Просто начмед. Просто рутина. Просто профессия. Просто ремесло… Всё, Лен. Всё, я сказал!

– Ну что, субординатор Елена Николаевна Ситникова, прерывания в позднем сроке будем учиться делать? Увы и ах, это часть нашей работы. Все акушеры, согласно хорошему учению, придуманному индусами, в следующих жизнях будут земноводными именно за такие дела. Но лично я считаю, что раз уж искусственное прерывание беременности в позднем сроке существует, то лучше выполнять его в условиях стационара, а не в сарайчике у знахарки бабы Глаши из Усть-Перепердяйска.

– Будем, Пётр Александрович. – Она откровенно кокетничала с ним, эта юная красавица.

Лена действительно красива. И не только. Она сногсшибательно эффектна, даже в обычном белом халате. А уж как она была хороша в застиранной залатанно-заштопанной больничной пижаме… Высокая стройная блондинка с миндалевидными глазами, меняющими цвет и глубину в зависимости от погоды, настроения и платья – от бездны бесконечно-серого до небес бескрайне-бирюзовых. Ревматологи называют это достаточно распространённое в популяции представителей белой расы чудо света довольно прозаично: «радужка коллагенового типа».