Приемный покой - Татьяна Соломатина

– Есть за что. Вы верите в любовь с первого взгляда?

– Дурак ты, Евгений Иванович. Стал бы я… Впрочем, достаточно! Идите, молодой человек. Идите, не сворачивая. Всё в ваших руках. Мудрость – главное оружие воина. А она – беспола, как апрельский ирис в пустыне, что скрывает пирамиду от глаз смертных. Всё. До завтра.

Женька спустился в подвал, в раздевалку для интернов, – тесное, заваленное старой мебелью затхлое помещение между вечной лужей и дырой перехода в главный корпус. Ученики – сродни послушникам. Никто и никогда не будет создавать им комфортные бытовые условия. Честно говоря, врачебная раздевалка особо не отличалась от ученической. Она и врачебной-то не была. Раздевалка персонала.

И санитарки, и акушерки, и медсестры, и врачи меняли цивильную одежду на ритуальные белые халаты и разноцветные пижамы в похожем, чуть большем помещении, где плотными рядами стояли пеналы, разной степени перекошенности, похожие на детсадовские шкафчики, только без ёжиков и клубничек. На большинстве висели замочки. Там, в призрачной недоступности, находилось личное пространство, куда на время работы укладывались верхняя одежда, уличная обувь, головные уборы и не только. Туда же летела всё ещё студенческая сумка-баул Чуприненкова. С ней он после дежурства нёсся на рынок, закупать картошку и прочую нехитрую провизию. Давно сидел «на приколе» ритуальный плюшевый зверь-оберег Поляковой. Здесь же прятал спасительную поллитру анестезиолог Потапов.

Во врачебных шкафчиках почти всегда можно обнаружить «запасную» маску, бахилы, заначки вечно дефицитной бумаги формата А-4, клей-карандаш, разнофасонные шариковые ручки, иногда протекавшие, в лучшем случае, на рабочую одежду, в худшем – на дорогостоящие, как правило новые, джинсы; руководство по акушерским кровотечениям и последний приказ Минздрава, размноженный для изучения, но так ни разу и не прочитанный. И если в тёплые времена года в шкафчиках ещё удавалось навести хоть какой-нибудь порядок, то в холодный период, весьма длительный в наших широтах, аккуратистами оставались единицы. Рано или поздно смирялся любой и накануне закрытия родильного дома на плановую помывку просто-напросто выгребал из шкафчика всё. Или не выгребал. Чтобы, вернувшись после отпуска, обнаружить покрытую штукатурной пылью бумагу, флазелиновый чепчик с запахом шпатлёвки и пачку памперсов из гуманитарной помощи, выпрошенной у старшей медсестры детского отделения для новорождённого племянника, уже месяц тому научившегося проситься на горшок.

Официальным правом переоблачаться более-менее цивилизованно обладали лишь главврачи и начмеды – у них были собственные кабинеты, удалённые от лечебно-диагностических отделений. Негласно в своих же кабинетах, расположенных непосредственно под юрисдикцией санитарно-эпидемиологического режима, раздевались и заведующие.

В любую погоду шумно топал в свою почти домашнюю нору, хаотично заваленную бумагами, книгами и дипломами, Бойцов. Вешал мокрую от снега куртку прямо за холодильник – у него у единственного стоял всегда полный личный персональный рефрижератор, где запотевшая бутылка водки соседствовала с флаконом плазмы.

Напевая, изящно мягко проникал на территорию родильно-операционного блока Зильберман в элегантном шерстяном пальто на монолитной норковой подкладке. Там, как раз напротив родзала «номер два», и находился его кабинет. Там, посреди эстетского, хорошо продуманного беспорядка опытного сибарита, он по-кошачьи пластично менял мягкие туфли на бесшумные тапки. Стягивал брюки, попутно наливая непременные утренние пятьдесят грамм хорошего коньяка, подмигивая развешанным на стенах стильным фотографиям и картинам, лично презентованным весьма известными современными художниками. И, оставаясь в трусах и рубашке, поднимал бокал «в мир» – в сторону окна, – выпивал, знаменуя начало рабочего дня.

Деловито шагал в стильной кожаной куртке через патологию беременности в помещение центра экстренной и неотложной помощи Некопаев. Незаметно проскальзывал через коридорчик реанимации новорождённых в свой игрушечный кабинетик «детский» заведующий.

Главная акушерка и старшие отделений также пользовались этим негласным правом – в отличие от врачей пусть даже высших категорий, у них были свои кабинеты. Это было не привилегией, а необходимостью. Кабинеты хозяек среднего персонала представляли собой хранилища не только документации, но и медикаментов. Они были лицами материально ответственными, и радости в их и без того несладкие жизни это не добавляло.

Врач же, попытавшийся проникнуть в ординаторскую в верхней одежде, был бы не только пристыжен, а и нелеп – ни переодеться, ни хранить что-нибудь в ординаторской возможности не было. Ординаторская – помещение, полное столов и телефонов (иногда – шкафов, стендов, плакатов), была местом проходным. В любое время туда без малейшего намека на стук входили и выходили. И не только врачи и персонал, но и беременные, роженицы, родильницы самых разнообразных настроений и душевных состояний – от благодарно-возвышенных до раздражённо-ненавистных.

Последних почему-то всегда было больше. Видимо, спокойное состояние в компании не нуждается. Также в ординаторскую имели доступ не в меру ретивые родственники, не дождавшиеся врача в приёмном покое или решившие заглянуть на минутку, раз уж они тут, чтобы спросить: «Глаше можно кушать?» или «Зачем Варе колют антибиотики? Это же вредно!» Согласитесь, скакать на одной ноге с полуобнажённым задом, приветствуя коллег и отвечая на вопросы страждущих, не очень удобно. Потому что врачу пристало «… прилично держать себя чисто, иметь хорошую одежду и натираться благоухающими мазями, ибо всё это обыкновенно приятно для больных».[67] Вот врачи и держали всё своё в подвальных тумбочках, там же хранили одежду и «благовония».

Иногда, в моменты наибольшего скопления тел, спешащих в разные стороны, запахи дешёвых дезодорантов и дорогих духов, смешиваясь с запахом пота и намертво въевшихся в кожу давно работающих в стационаре дезрастворов, создавали совершенно фантасмагорический обонятельный коктейль, отдельные компоненты которого не вычислил бы самый опытный «нюхач», как не выплывет даже марафонец, переплывший Берингов пролив, из цунами. А также скакали на одной ноге, приветствуя друг друга и интеллигентно отворачиваясь от пожилой старшей родзальной Семёновны с её трусами, из которых Поляковой можно было бы сшить халат.

Сама же Семёновна, нимало не смущаясь молодых мужчин и женщин, грузно сев на полумёртвый стул, каждый раз агонизирующий, истошно скрипящий под ней, любила делать замечания, неспешно надевая допотопные добротные нитяные колготы:

– Полякова, даже если нету сисек, женщина должна носить лифчик, а то вон у Александрыча гномики в трусах палатку ставят.

– Марьсемённа, вы полагаете, прикрой Полякова срам какой-нибудь изящной штучкой, гномики бы заленились? – смеялся анестезиолог, натягивая зелёные штаны.

– Тьфу на вас, бесстыдники! – деланно сердилась акушерка.

– Ну да, она тут расселась, комментирует, а бесстыдники – мы, – добродушно ворчала Маша.

– Мария Сергеевна, в моём возрасте я даже голая не вызову никакого желания, кроме как пойти и повеситься.

– Да ладно вам, вы ещё очень даже ничего! – Потапов всегда был вежлив с дамами любого возраста и носившими бельё любого фасона. – Наверное, в возрасте Поляковой вы были ого-го и разбили не одно мужское сердце, не говоря уже о… «гномиках». Ей наверняка даже не мечтать о таком успехе!

– Да ну тебя, Серёжка, – отмахивалась довольная Семёновна. – В возрасте Поляковой у меня уже было двое детей и муж-пьяница. Это она у нас финтифлюшка, никак не обзаведётся.

– Да я, Марьсемённа, никак не могу приличного пьяницу разыскать, – улыбалась Маша в ответ.

Эти маленькие глупые диалоги на самом деле привносили элемент чуть ли не семейной сплочённости в их жизни, такие разные за стенами роддома. Что знает о работе «в команде» и о «тимбилдинге» юная поросль менеджеров, читающая Филиппа Котлера и его последователей? Что тогда-то надо улыбнуться, а тогда-то – посмотреть в глаза? Поставить себя вот так, а представить – вот эдак? Невозможно предать того, с кем ты стоял у одного операционного стола, у истекающего кровью тела, с кем ты шутил, прыгая на одной ноге, путаясь в залатанной пижаме. Можно обидеть. Можно обидеться. Поскандалить, помириться, полюбить, разлюбить. Предать – невозможно. Если это называется «работа в команде», тогда море можно смело именовать просто «лоханью с солёной водой».

Женька собрался переодеться, но вспомнил, что он уже почти двое суток в роддоме. Ему безумно хотелось видеть Машу. Просто оказаться рядом, не отягощённым конкретными целями или планом действия. Но принести с собой на кончиках пальцев флюиды экстирпации матки, резекции кишечника и прочих стигм лекарского ремесла означало бы разбавить «запах женщины»[68] привкусом коллеги. Как бочку мёда – ложкой дёгтя. Может, идя к ней, и стоило бы взять плеть,[69] но энергию, сгенерированную в нём ургентным оперблоком главного корпуса, – точно не стоило брать с собой. У неё наверняка достаточно собственных, впитанных «излучений». Ему остро захотелось постоять под струями воды – и чем мощнее и прохладнее, тем лучше.