Стертый мальчик - Гаррард Конли

гуманитарных наук с легким пресвитерианским уклоном, не принимавшей себя слишком всерьез, можно было спокойно ругаться. Был четверг, и я мог пойти в часовню, если бы захотел; но если бы не пошел – тоже ничего страшного, – примкнул бы к большинству студентов, которые не обращали внимания на ненавязчивый звон колокола, разносившийся над кампусом. Я представил, как услышу его, возвращаясь с занятий, и улыбнусь тому, как обязательное посещение церкви отступает перед прославляемым здесь гуманистическим мировоззрением.

– Черт, – повторил я.

Я вторил себе, словно эхо. В смежном коридоре открылась дверь туалета, и оттуда высунулся черноволосый парень с разинутым ртом. Он окинул меня скучающим взглядом, а затем захлопнул дверь. Похоже, тут никого не интересовало, что я говорю или делаю.

Полчаса назад родители укатили вниз по холму, заросшему соснами. Теперь первокурсник, я стоял в белых кедах на краю тротуара и держал в руках последнюю коробку, полную рамок, в которые я отказался вставить семейные фотографии. На одной из них было написано: «СЕМЬЯ СТОИТ ТЫСЯЧИ СЛОВ». Блик солнечного света вспыхнул в заднем стекле машины, и родители исчезли из виду.

По дороге сюда отец громко присвистнул, увидев колокольню кампуса, замаячившую на вершине холма. Я сразу догадался, что означает этот свист: его всегда впечатляли здания, которые возносились на недосягаемую высоту и демонстрировали свое превосходство. Наша церковь недавно построила белую колокольню с узким окошком, которое на восходе и закате ловило свет солнца, прежде чем отпустить его обратно на небеса. Отец хотел построить такую же или даже больше после того, как его рукоположат в пасторы и он начнет служить в собственной церкви. За месяц до моего отъезда после долгих размышлений и разговоров с Господом он решил подчиниться воле Божьей и стать пастором и теперь постоянно твердил о церкви, которую собирался построить, и о духовно близких богобоязненных людях, которые однажды станут его паствой.

– Черт! – повторил я.

Рамки бились друг о друга и норовили рассыпаться. Несколько минут назад я поднял наверх огромные коробки, чтобы доказать отцу, что я не слабее его. Я поднимался по лестнице, гордый своим превосходством и совсем не вспотевший, и наблюдал, как пот мотыльком расползается по отцовской футболке. Мама управляла нашим восхождением и умоляла нас идти осторожно ради всего святого.

Когда отец уехал, мои пальцы ослабили хватку. Одна из рамок загремела вниз по лестнице – теперь стекло украшала тонкая зигзагообразная трещина.

– Помочь? – услышал вдруг я. Голос донесся откуда-то снизу, подскочив ко мне. Так я это запомнил: голос подскочил. Нет, скорее набросился на меня. Сбил с ног.

Я прижал коробку к правому бедру и сквозь черные металлические перила заметил руки, обнимавшие плотную груду белого мятого белья. Руки придвинулись ближе – две тонкие линии, поразительно похожие на мои.

За лето я похудел на пятьдесят фунтов[7]. До расставания с Хлоей это происходило постепенно, но потом так резко, что друзья перестали узнавать меня во время утренних пробежек по неровным городским улицам. Я отказывался поглощать больше пятисот калорий в сутки и наказывал себя, бегая минимум два часа каждый день. Это была епитимья, которую я наложил на себя из-за провала с Хлоей, но отчасти и вызов окружающим. Мое похудение превращалось в мазохизм, граничащий с анорексией, которая пугала родителей до такой степени, что они ежедневно спрашивали меня, что не так; хотя, возможно, они связывали мое поведение с решением вести более активный образ жизни, противоположный сидячему, геймерскому. Я едва уцелел, но был горд тем, чего добился: я выкопал из себя другого. И этот другой был худой и красивый. Позже на вводном курсе по психологии я узнал, что секрет человеческой красоты – в точно усредненных пропорциях. Таким я и стал.

– Давай сюда, – произнес голос, а рука потянулась к коробке. Пара белых спортивных трусов выпала на пеструю плитку пола. Наши взгляды встретились, и мы поняли, что оба состоим в клубе Точно-Усредненных-Пропорций.

– Ты уверен? – спросил я.

– Господь поможет, – ответил парень.

Значит, и в этом клубе он состоит. Интересно, есть ли у нас еще что-то общее?

У него была закрытая деланая улыбка молодежного пастора. Назову его Дэвидом. Он тоже был первокурсником.

– Я видел, как ты приехал, – сказал Дэвид. Он признался, что увидел меня по дороге из прачечной и специально подождал, пока уедут мои родители. Сказал, что на вид они милые, но, как водится, скучноватые. За болтовней, обмениваясь заученными фразами, мы обнаружили много общего: любим рано просыпаться, бегать по утрам, собираемся всерьез заняться учебой.

Он взял у меня коробку, положил на нее белье, и мы аккуратными шажками торжественной процессии отправились на второй этаж – левой, правой. Когда он поднимался по лестнице, задники его коричневых мокасин блестели в пыльном свете, а над ними то и дело вспыхивали бледные босые пятки, облизывавшие воздух.

Лестничную клетку заполнило эхо большого духового оркестра. Сверкая инструментами на солнце, местный оркестр обходил двор, строем маршируя в парадной форме.

– Тебе здесь нравится? – спросил Дэвид.

– Шумновато, – ответил я, – но мило.

– Администратор сказал, что они часто репетируют.

– Как же тогда делать домашку?

Я посмотрел на трусы, которые по-прежнему лежали на ступеньках, не понимая, хочет ли он, чтоб я поднял их, или нет.

– Что? Ты не любишь музыку?

– Может быть, я не туда поступил, –