Скопин-Шуйский - Наталья Петрова

Поляки, не таясь, смеялись над русскими обычаями и традициями, русские в долгу не оставались. Поначалу столкновения между польскими гостями и хозяевами вспыхивали по безобидным поводам. Во время венчания в Успенском соборе дьяк Афанасий Власьев обратил внимание на то, как горделиво польский посол держит в руке свою высокую, нарядно украшенную на манер мадьярской шапку. Насмешник и острослов Афанасий Власьев подошел к послу и перемигнулся с кем-то за его спиной.

— Дай подержу твою шапку, — сказал дьяк по-польски, обращаясь к послу, и протянул руку. Ничего не подозревавший посол отдал шапку, Афанасий будто играючи передал ее стоявшему поодаль сыну боярскому, а тот вышел вместе с ней из собора. Церемония венчания шла своим обычным, положенным ей ходом, но никто возвращать послу его головной убор не собирался. Вскоре поляк почувствовал неладное и подошел к улыбающемуся Власьеву.

— Ясновельможный пан, когда же мне вернут мою шапку? — обратился он к Власьеву.

Дьяк, улыбаясь, ответил:

— Будет, уже скоро будет.

Увидев, что стоявшие рядом с дьяком русские улыбаются и посмеиваются над происходящим, раздраженный посол властно потребовал немедленно вернуть ему головной убор. Однако Афанасий нисколько не смутился. Напротив, будто не замечая гнева посла, он отвечал, слегка покачиваясь взад-вперед на каблуках:

— Однако в церкви не студено, и солнце тебя не освещает, и ты видишь, здесь ни у кого нет на голове шапки. У нас их в храмах не носят[174].

На этом злоключения польского посла на русской свадьбе не закончились. Во время пира Михаил Скопин-Шуйский, который стоял с мечом наголо между столом царя и расположенным ниже царского на пол-локтя столиком польского посла, наблюдал, как посол передал царю подарки от польского короля и себя лично. Мечник знал, что царь недоволен польскими послами, отказавшимися именовать его императором. Поэтому не удивился, когда Дмитрий, едва взглянув на подарки, заметил с иронией, повернувшись в сторону мечника: «Посол дал, что имел».

День ото дня взаимоотношения между поляками и москвичами ухудшались. Польские гости упрекали хозяев, что те «живут в величайшем рабстве… Свобод никаких, да и не знают, что это такое»[175]. Боярам поляки высокомерно указывали на традиции своего государства и предлагали поучиться их порядкам, при которых «король не может никакого налога установить, ни начать войну с кем-либо, пока мы не дозволим». «Да, — отвечали русские, — хорошо у вас». Но, усмехнувшись в бороду, добавляли: «Ваша вольность вам хороша, а наша неволя — нам, ведь ваша вольность… это своеволие, а разве мы не знаем того… что у вас сильнейший угнетает более худого, свободно ему взять у более худого владение и самого убить, а по праву вашему искать справедливости придется много лет, прежде чем (дело) завершится, а то и не завершится никогда. У нас… самый богатый боярин самому бедному ничего сделать не может, так как после первой жалобы царь меня от него освободит»[176].

Подобные разговоры о достоинствах польского государства перед русским с его «тиранией» не были новостью в России. Куда приводили права польской шляхты, раздирающей государство на части в угоду собственным интересам, тоже было известно. Ограничивая права монарха, польское дворянство старалось свести к минимуму расходы на государственные нужды, которых потребовали бы управленческий аппарат и сильная армия, все это в конечном счете вело к ослаблению государства, в то время как в соседних странах оформлялась абсолютная власть правителей.

Через неделю после венчания Марины на царство польские гости, освоившись, стали вести себя уже как хозяева: пили, бесчинствовали на улицах, требовали, чтобы русские благодарили их за присланного из Польши государя, горделиво поучали «правильным обычаям» взамен «московских предрассудков» — вроде хождения в баню или частых постов. При спорах с «этими животными» — «bydlo» — тут же обнажали оружие, останавливали на улицах возки, насильно вытаскивали из них женщин, затевали драки с родственниками и слугами, сопровождающими их. Одним словом, как заметил гетман Жолкевский, «наши… жили развратно, убивая, насилуя и не щадя не только чего-нибудь иного, но даже церквей»[177].

В раздраженной выходками польских гостей Москве Василию Шуйскому и его сторонникам совсем не трудно было 17 мая 1606 года организовать мятеж против царя и его убийство.

Глава четвертая

ПЕРВЫЕ ПОБЕДЫ И ПЕРВЫЕ ПОРАЖЕНИЯ

И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого.

А. С. Пушкин. Капитанская дочка

«Шубник» на царстве

Василий Шуйский водрузил, наконец, на свою голову желанную шапку Мономаха. Родственники царя, как водится, немедленно приблизились к престолу, родной брат Василия Дмитрий занял самое высокое место в Думе — получил чин конюшего. Об участии же Скопина — четвероюродного племянника царя — в перевороте 17 мая и дальнейшей борьбе за власть сведений нет.

Впрочем, один из иноземных купцов все же упомянул в своих мемуарах об исчезнувшем телохранителе самозванца, носившем всегда его меч: «Димитрий стал против народа, хотел драться, засучив рукава своей рубашки, требовал меча, обыкновенно перед ним носимого, но хранитель сего меча (или тесака) скрылся»[178]. Исчезновение как самого мечника, так и меча, по мнению мемуариста, и привело Дмитрия к гибели. Что и говорить, описанная якобы очевидцем сцена выглядит вполне трагикомично: драться врукопашную, к тому же со сломанной после падения из окна ногой самозванец вряд ли бы смог. И здесь ему не помогли бы ни церемониальный меч, ни его хранитель.

Однако рассказ купца совершенно не согласуется с мемуарами наемников Конрада Буссова и Жака Маржерета, отлично осведомленных о деталях произошедшего в Кремле 17 мая 1606 года. В момент мятежа рядом с самозванцем была гвардия из наемников, и оружие у него тоже имелось; высовываясь из окна с криком: «Я вам не Борис!», Лжедмитрий гневно потрясал бердышом, видели в его руке и палаш. Так что судьбу самозванца решил вовсе не церемониальный меч, а внезапность появления заговорщиков, слаженность их действий и недостаток сил телохранителей.

Кто-то из историков склонен видеть Скопина участником заговора лишь потому, что он — Шуйский[179]. Однако вспомним его близость Лжедмитрию и почетное место великого мечника: мотивов участвовать в свержении самозванца у него явно было недостаточно. Косвенным подтверждением непричастности Скопина к заговору является то, что он не упоминается в раздаче наград и чинов, да и поручений своему дальнему родственнику царь Василий на первых порах не давал. К счастью, в отдаленные пограничные города он все же князя Михаила не сослал, как иных, обласканных самозванцем людей: дьяк Афанасий Власьев поехал в Казань, князь Василий Рубец-Масальский — воеводой в Корелу, Михаил Салтыков — в Ивангород, Михаил Татищев — в Новгород. Опала Татищева, одного из наиболее активных участников мятежа 17 мая, первым нанесшего удар защитнику царя Басманову, кажется загадочной. Но к этому человеку, чей жизненный путь пересечется с дорогой Михаила Скопина, мы еще вернемся.

Назначения самозванца отменялись, поэтому из великих мечников Михаил Скопин был возвращен в стольники. Заслужить новые пожалования он сможет лишь в боях, исход которых будут решать не происхождение и близость к царю, а личные достоинства полководца. Но в первых сражениях ему предстояло встретиться не с татарскими отрядами, по нескольку раз в год, как саранча, налетавшими на южные границы страны, и не с польскими отрядами, жаждавшими вернуть Смоленск и Северские города, а со своими собственными «ворами» и изменниками.

Воцарение Василия Шуйского вовсе не привело страну, как ожидали сам царь и избравший его Земский собор, к вожделенному миру и покою: «А как после Ростриги сел на государство царь Василей, и в польских, и в украиных, и в северских городах люди смутились и заворовали, креста царю Василью не целовали, воевод почали и ратных людей побивати, и животы их грабить… В Борисове убили Михаила Богдановича Сабурова… в Белегороде — Петра Ивановича Буйносова, а с Ливен Михаил Борисович Шеин утек душою да телом…»[180]

Итак, «смутились и заворовали» те же самые города и крепости, граничившие с Речью Посполитой, которые два года назад переходили на сторону самозванца. Северские города во главе с Путивлем вновь отпали от Москвы, объявив: «Шуйского царем не признаем, мы его не избирали, а признаем прирожденного царя Димитрия, который не убит». Вслед за Северскими изменили царю Ливны, Елец и другие, находящиеся в Поле и потому называемые польскими. Город Путивль и вся область имели особые причины сохранять верность самозванцу: Лжедмитрий освободил их на десять лет от уплаты налогов и податей. Но вскоре к ним присоединились украинные города, а за ними рязанские.