На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

пришел и куда идешь, что принес нового?“ – „А вот что, – говорит человек с птицею, – вели всем откочевать от твоей ставки на день пути, а сам один со мною останешься. А завтра к вечеру, об эту пору, вели опять всем сюда собираться, да вели зарезать тысячу баранов, тысячу жеребят, тысячу верблюдов, чтобы все ели – не наелись и пировали бы великую ханскую радость. Я им всем покажу такое диво, что, сколько бы они ни ели ганаши (вроде опиума), ни в каком сне им этого не приснится“.

Хан послушался чужого человека и велел всем сниматься и идти в степи, а к завтрему, об ту пору, как доить кобыл пора будет, чтобы опять все собирались.

Поднялся весь народ, сняли свои кибитки и разошлись в разные стороны, только одна ханская белая ставка осталась на берегу, а в ней только сидели два человека: сам хан и желтый человек с птицею.

На другой день к ночи вокруг ханской ставки собралось столько народу, что хан и не знал до сих пор, сколько может быть народу на свете. Огней разложили столько, что не так как вон там, – он кивнул в ту сторону, где теплилось далекое зарево, – а все небо горело и звезд на нем не было. Сошлись все, ждут, что будет…»

Рев тигра, сильно напоминающий издали мяуканье кошки, только увеличенное до несравненно больших размеров, послышался снова в том же месте. Ему отозвался другой, только значительно дальше, этот второй звук едва-едва донесся по ветру, и только чуткое ухо киргиза могло безошибочно определить, в чем дело.

– Их двое.

– Да, перекликаются.

– Один-то как будто на нашем берегу.

– Да, только за косым озером.

Лошади начали беспокоиться и храпели почти непрерывно.

– Подойди кто-нибудь, осмотри приколы: как бы не сорвались.

Один из слушавших интересную сказку Сафара встал, потянулся и, придерживая рукою широкие шаровары, пошел к лошадям.

– «Вдруг выходит хан из кибитки», – продолжал Сафар.

Киргиз, шедший было к лошадям, махнул рукою и поспешил занять свое прежнее место.

– «Выходит хан и велит позвать одну из жен своих, что недавно привезли ему из-за Яксарта. Жену эту звали Ак-алма[10], и у ней были такие красные щеки, такие глаза светлые, волосы черные, длинные, что все, сколько ни было народу, глядят и слюни рукавами обтирают. Пришла Ак-алма и села на корточки перед ханом. Тогда взял хан у желтого человека золотую чашку, достал оттуда пальцами щепотку чего-то и сунул в рот жене, та проглотила… и вдруг, видят все, что ее начало пучить… дулась, дулась она и стала уже толще ханской кибитки. Тогда хан велел точить ножи…»

Словно по сигналу, все пять лошадей рванулись разом, вырвали приколы и, с треском ломая камыши, понеслись в разные стороны. Не успели с земли вскочить оторопелые барантачи и увидели, как какая-то длинная, полосатая масса с хриплым ревом вылетела, словно вынырнула из тумана, и обрушилась на что-то большое, белое, усиленно дрыгавшее своими четырьмя ногами, обрушилась и поволокла в чащу бедную, заморенную лошадь.

– Джульбарс! – крикнули все в один голос. Только узбек бросился к Батогову и насел на него, боясь, что он вздумает бежать, воспользовавшись общею суматохою.

– Пропали наши лошади, – произнес, задумавшись, Сафар, – теперь они далеко забегут со страху, и нам, пешим, надо держать ухо востро…

III. На волоске

Положение разбойничьей партии были слишком критическое. Они далеко еще не вышли из того района, в котором могли с часу на час ожидать, что на них налетит русская погоня. Барантачи знали, что их маневр – удирать врассыпную – хотя и собьет несколько с толку недогадливых казаков, но все-таки главное направление, по которому уходили партии, не могло быть потеряно.

В настоящую минуту разбойники были пешими. Идти разыскивать лошадей, убежавших с перепугу, было невозможно, только случайность могла натолкнуть их на пропавших животных, да, наконец, их пеших могла бы заметить погоня, и тогда, как ни плохо бегают раскормленные казачьи моштаки (так оренбургцы называют своих приземистых лошадок), но уйти от них пешему в открытой степи было немыслимо даже для вороватого, изворотливого барантача. Кроме всего этого, их страшно стеснял Батогов, и они не раз уже злобно и подозрительно поглядывали на эту помеху.

– Ну, так как же? – сказал узбек.

– Яман!1 – произнес тот, кто был в сторожах, и даже свой малахай шваркнул об землю.

– У, проклятая собака! – выругался тот, кто рассказывал о живучести русских, и ткнул каблуком сапога в спину пленника.

– Я-то чем виноват? – простонал Батогов. Острый окованный каблук угодил ему как раз между лопаток, и заныла без того уже наболевшая спина несчастного.

– Ты чего же это бьешь-то его? – сказал Сафар. – А потом на себе, что ли, потащишь?

– Была охота!..

– То-то, ну, так и не тронь: ведь не твой.

– А то чей же?

– Чей? Там разберут, чей.

– Ну, да что спорить… Так, «стали точить ножи…» – рассказывай, Сафар, все равно уже…

– Светать начинает, – сказал узбек. – Что же, как: мы тут, что ли, просидим день-то или пойдем дальше?

– Как пойдешь-то пешком: увидят, не уйдешь.

– А мы лучше ночью.

– Ничего, пока камышами, и днем ладно.

– Много ли камышами? Тут сейчас и степь.

– А Аллах-то на что!..

– Ну, пожалуй, идем.

– Эй, ты! – крикнул узбек Батогову. – Можешь идти, что ли?

– А вы бейте больше, тогда я совсем лягу, – отвечал Батогов все еще под влиянием полученного толчка.

– Ляжешь – зарежем.

– Да режьте, черт вас дери! Мне же лучше: по крайней мере, конец разом.

– Да, говори, а до ножа дойдет – запоешь другое!..

Батогов поднялся с земли и покачнулся, ближайший джигит поддержал его за ворот рубахи. В таком положении он спустился с песчаного бугра. Ноги, отдохнувшие за ночь от тугих перевязок под брюхом лошади, ступали неровно, но уже хотя сколько-нибудь могли служить Батогову.

– Пойдет! – сказал узбек, оценив одним взглядом шаткую походку пленника.

Барантачи подтянули свои шаровары, сняли сапоги и привесили их сзади к поясу. Босиком было много удобнее идти, чем на этих дурацких каблуках, совсем уж к ходьбе не приспособленных. Батогову связали сзади руки покрепче, а конец этой веревки один из барантачей привязал к себе, он же высвободил свою плетеную нагайку с точеной ручкой: может, подогнать придется при случае…

Партия тронулась, оставляя по левую руку беловатую полосу рассвета.

Туман стлался низко, и когда бандиты поднимались на какое-либо возвышение, то головы их виднелись довольно далеко и исчезали из вида, когда они снова спускались в более низменные