Запретная зона - Олег Приходько

Все сидели неподвижно, смотрели на сцену, и Петру показалось, что каждый, подобно ему, думает о чем-то своем, театральное же действо для них — повод заняться анализом своих проблем, вспомнить о прожитом, поразмышлять о месте в жизни или даже покаяться. Получалось, что представление было всего лишь условностью — Чехов ли, Шекспир ли — все равно, потому что изображаемые события давно миновали и ни к кому из присутствующих не имели отношения. Через полчаса эти люди едва ли вспомнят о спектакле, жизнь заставит их барахтаться в мутных водах повседневности. От фанерной эстрады и одинокой скамьи на аллее сценического парка повеяло фальшью. Как далеки они были от современной Москвы с ее «шопами», «супермаркетами», ночными выстрелами и рекламой заграничных шмоток! Как нелепо выглядело платье на Аркадиной после однообразных нарядов Евы на обложках и вывесках казино! Петр представил Треплева в джинсах и Нину в мини, с сигаретой в зубах, и подумал, что людям почему-то этот обман необходим. И сейчас, и во времена Чехова. Люди просто привыкли обманываться и готовы платить за это немалые деньги, жертвовать временем, охотно подставлять мозги для гипнотических экспериментов, пить водку и употреблять наркотики, прекрасно сознавая, что жизнь от этого лучше не станет, но желая хоть немного погостить в радужном прошлом, несбыточном будущем или абстрактно фантастическом мирах. Возможно, в таком обмане кроется элементарный способ выживания и он был предусмотрен самим Создателем? Музыка, театр, религия, наркотики, политика, литература становятся ложью и откровением людей. Что же тогда заменяет жизненно необходимый обман ему, Петру?.. Работа?..

«Вот вы говорите об известности, о счастье, о какой-то светлой, интересной жизни, — признался Тригорин, не выпуская Нининой руки, — а для меня все эти хорошие слова, простите, все равно что мармелад, которого я никогда не ем…»

Днем Женька сходил в читалку жэковской библиотеки и выписал двадцать телефонов наиболее часто встречавшихся в рекламных объявлениях фирм по установке дверей и оконных решеток. Чтобы обзвонить их под предлогом «старенький дедушка потерял ключи и не помнит, кто ему устанавливал дверь», потребовалось около часа. Он называл приблизительные даты установки, диспетчеры просматривали заказы месячной давности, но клиента с Мартеновской не находили. Некоторые фирмы предлагали за небольшую плату помочь открыть захлопнувшуюся дверь: «Хоть в главный сейф швейцарского банка!» Это настораживало. Но еще большее подозрение вызывал тот факт, что клиентам полагалось по шесть ключей от замков, иногда — по четыре, но ни одна фирма не выдавала по два!.. Устав от поисков иголки в стоге сена, Женька подумал, что проще было бы поговорить с соседями: может быть, кто-то из них посоветовал Изгорскому обратиться в фирму по установке двери и решеток; не исключено, что видели и грузовичок, на котором эти решетки привезли…

— Ну как? — спросил Женька, когда они с Петром вышли в фойе во время антракта.

— По-моему, здорово. Даже не ожидал такого от студентов.

К ним подошли сияющие родители Ники.

— Ваша дочь — прелесть, — сказал Петр. — Очень точное попадание в цель… в роль.

— Правда?

Женька при их разговоре присутствовать не стал, приметив у зеркала Кольку, направился к нему.

— Так где тебе, говоришь, фингал подсадили? — спросил он расчесываясь.

— Ну, в клубе.

— На танцах, что ли?

— На каких еще танцах, в спортивном. «Комета» называется. Да там у них система такая: пришел — сразу в спарринг с профессионалом ставят. Можешь — защищайся, нет — учись. Пока не вырубят. Второй раз уже дольше держишься… правда, второй раз мало кто приходит.

— А ты, значит, пришел?

— Я там три раза был.

— Ну, ну, — сунул на расческу Женька. — С профессионалом, говоришь?.. Пойдешь в четвертый раз — возьми меня с собой. Хочу посмотреть, как профи работают.

Колька проводил его довольной улыбкой.

В начале второго действия зрители не могли долго угомониться.

«Мы расстанемся и… пожалуй, больше уже не увидимся, — говорила Нина, форсируя звук. — …я приказала вырезать ваши инициалы… а с этой стороны название вашей книжки: "Дни и ночи"»…

«Зачем она Тригорину? — думал Петр о Нине. — Зачем Тригорин Аркадиной? Как нелепо все устроено. Ему около сорока, ей — сорок три. Что сегодня все вертится вокруг этой цифры, черт возьми?! У Аркадиной комплекс по поводу возраста, за это она даже собственного сына ненавидит — он мешает ей казаться моложе. А ты-то чего?.. В Китае раньше сорока к работе с людьми, говорят, не допускают. В твою дверь сегодня постучалась мудрость — отвори ей, все ведь хорошо, прошло всего две трети жизни, радуйся, что в тебя стреляют плохие стрелки и бросают бутафорские гранаты. Значит, ты еще чего-то стоишь. Или тебе непременно нужно общественное признание, как этому Тригорину?..»

«Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее», — прочитал Тригорин.

Женька усмехнулся. «Ишь, как просто, — подумал он, — приди и возьми!.. Вот так кто-то пришел и забрал жизнь Изгорского. Кстати, не было ли взлома до пожара? Осмотреть бы дверь! Официальное следствие вряд ли будет заниматься этим, да и остались ли следы после того, как ее подломили домкратом? Органы завалены делами и чему угодно стараются придать характер несчастного случая, чтобы не заводить следствия. А когда речь идет о бедном сумасшедшем еврее, получившем ночлежку от райсобеса, никому в голову не придет искать следы взлома или преднамеренного убийства. Все, что их может интересовать — попал ли в легкие угарный газ. И если попал — значит, хозяин не был убит до пожара, и после аутопсии на основании заключения медэксперта следствие по делу закроют. Так что ты, Петя, шалишь: у вашего сраного государства денег на следствие нет, а потому в этой нишей стране вы всегда будете заниматься пусть вынужденной, но все же фальсификацией, и тем самым нарушать законы. И без частного сыска ваш процент раскрываемости никогда не повысится!..»

Дорн уселся возле кресла Сорина, подбросил в печку поленьев.

«Страх смерти — животный страх, — сказал он. — Надо подавлять его. Сознательно боятся смерти только верующие в вечную жизнь, которым страшно бывает своих грехов. А вы, во-первых, неверующий, во-вторых — какие у вас грехи? Вы двадцать пять лет прослужили по судебному ведомству — только и всего».

Избежать грехов, служа в судебном ведомстве, было трудно во все времена. А может быть, Дорн назвал причину его угнетенного состояния — страх? Но перед чем?.. В вечную жизнь Петр не верил. Значит, если страх и жил в нем, то не сознательный, неизвестно чем порожденный и как проникший в него, такого большого и опытного, сорок лет прожившего на свете человека. Да, Петр хоронил родителей, знакомых и даже сверстников, а сотни смертей, с которыми он сталкивался в работе, сильно сужали круг больших чисел. Но, может быть, это и есть примета мудрости — уразумение, что рано или поздно такое случится и с тобой?..

«У Тургенева есть место: "Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый угол". Я — чайка… Нет, не то. О чем я… Да… Тургенев…"И да поможет господь всем бесприютным скитальцам…" Ничего», — Нина разрыдалась на плече Треплева.

Женька заранее знал, что ответит Петр, если рассказать ему о деле Изгорского: «Во-первых, малыш, ты преступник, потому что ты преступил закон. Причем сделал это многократно. В деле Шейкиной ты должен был дождаться следователя и дать ему подробные показания. В деле Изгорского ты должен был оформить договорные отношения с клиентом, не говоря уже о том, что не имел законного права даже приступать к нему. Ты использовал состояние его невменяемости с целью личного обогащения и должен ответить перед законом. Ты аферист! Умение набить морду еще не говорит о высоком — и даже низком — профессионализме сыщика: ты не имел права оставлять клиента, не выявив точно характера грозящей ему опасности, Поэтому ты не профессионал». Так бы сказал Петр. Женька говорил себе иначе: «Дурак ты, Стольник, ей-бо!.. Думаешь, это убийство? А ты видел кровь, следы пуль на стене, бутылочку с ядом, топор в голове старушки?.. Нет. А на нет и суда нет. Ну, перевернуто все вверх дном — нитки она искала, понял? Не нашла, давление поднялось — и привет!..»

«Молодость мою как оторвало, и мне кажется, что я уже прожил на свете девяносто лет», — говорил Треплев.

«Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, — чувства, похожие на нежные, изящные цветы… Помните?» — плакала Нина.

Как-то отец сказал Петру: «Почему ты решил, что жить радостно и приятно? Кто должен идти по дороге впереди тебя и разбрасывать цветы? Безмятежной и бесконечной жизнь только кажется в очень короткий, романтический период. А потом превращается в череду обязанностей. Так что ты ни на кого не надейся, неси свой крест до Голгофы сам. Не донесешь — растопчут и не вспомнят никогда!..»