Сахарный ребенок - Ольга Громова

Мама уселась внизу — нога на ногу, с газетой в руках. Вошедший военный внимательно оглядел нас и попросил документы. Мама небрежно протянула бумаги, а я повернулась к окну, закрыв лицо книгой. Военный спросил меня, что это я читаю на непонятном ему языке. Я объяснила, что читаю «Манас» — киргизский народный эпос, про героя, который сражался с врагами своей родины и совершал всякие подвиги. А на вопрос, куда мы едем и зачем, я честно сказала, что начальник НКВД Арсентьев не объяснял, почему нас переводят в Подмосковье. Видимо, военного ответы удовлетворили и маму он спрашивать не стал. Только бумаги посмотрел.

Мы устроились здесь, в семидесяти километрах от Москвы, где маму взяли работать в школу, а я пошла в восьмой класс.

Не нашли мы нашу любимую няню Полю. Через знакомых узнали, что после нашей высылки она хотела вернуться в свою деревню, но там работы не было совсем. Говорят, ей не хотелось идти работать няней к другим детям, поэтому она устроилась уборщицей в большом доме. Убирала подъезды, а в войну по ночам, как все, дежурила на крыше, тушила зажигательные бомбы. На крыше этого дома в Староконюшенном переулке она и погибла — когда его разбомбили.

И вот теперь, в десятом классе, я сижу на уроке и, вместо того чтобы слушать, как разбирают одноклассники немецкий текст, машинально кручу конец длинной косы и думаю о своём. Представляю себе, какой становится в сентябре степь, думаю, что сейчас, наверное, и не вспомню, как поётся «Манас», и, наверное, уже совсем забыла киргизский. Я не знаю, что стало с моими друзьями. Вернулась ли домой семья Фриды, да и было ли им куда возвращаться? Каким вырос серьёзный черноглазый Сапкос? Стал ли он ездить в Кара-Балты в среднюю школу — или, окончив семилетку, остался работать в одном из окрестных совхозов? Помнит ли он свою подружку по прозвищу Кант Бала?

Мне уже понятно, что, как дочь врага народа, я не получу золотую медаль. И в институт иностранных языков, куда мне так хочется, с моей анкетой не поступить. Таких как я, «с плохими анкетными данными», берут только в те институты, после которых выпускник должен ехать по распределению в какой-нибудь медвежий угол на тяжёлую работу: лесотехнический, сельскохозяйственный.

С такими как я боятся водить дружбу молодые люди из «приличных» семей. И даже если я встречу когда-нибудь свою любовь, что смогу рассказать ему о себе? Как приговор висят надо мной слова: «Никогда, никому… не говорить то, что думаешь, не рассказывать о себе правду».

Пройдёт ещё несколько лет. Я уже буду учиться на четвёртом курсе Сельскохозяйственной академии, когда умрёт Сталин. Потом в течение нескольких лет будет идти реабилитация жертв политических репрессий. Мама получит наконец справку со словами «реабилитирована за отсутствием состава преступления». После множества запросов во все инстанции о судьбе папы мы через много лет получим сухой ответ: умер в магаданском лагере в 1940 году. Что там на самом деле было и почему умер молодой, до ареста очень здоровый и сильный мужчина, — теперь уже никто никогда не скажет.

Только тогда мама и расскажет мне, что вызов из наркомата сельского хозяйства, по которому её, как особо ценного специалиста, надлежало перевести в Подмосковье для восстановления сельского хозяйства, был подложным. Её друзья из наркомата, где она работала до ареста отца, сильно рискуя не только своей работой, но и свободой, использовали бланк и печать наркомата, чтобы вызволить нас из ссылки. Расчёт был только на то, что, увидев бумагу из Москвы с категоричным «перевести под надзор органов НКВД Московской области», местное начальство в Кара-Балты не станет звонить в Москву и перепроверять распоряжение. Риск был огромный. Мама даже не стала говорить мне правду, чтобы — случись что — я не могла бы нечаянно сказать лишнее. Но нам повезло. Мы благополучно доехали, а подмосковное начальство, зная, как не хватает везде людей и как разорено хозяйство, даже не очень интересовалось, где мама нашла работу и какую. Отмечается вовремя, не выезжает за пределы района — и ладно. Тот факт, что агроном по образованию преподаёт немецкий в местной школе, тоже никого не удивлял.

Я стану химиком, буду разрабатывать и внедрять сельскохозяйственные удобрения. Буду работать в Казахстане, на Чукотке, в Якутии. Умение ездить верхом очень мне пригодится и станет напоминать о степи и синих горах Киргизии. И до самой старости буду вспоминать, как звали меня когда-то в детстве: Кант Бала — сахарный ребёнок.

Не позволяй себе бояться

Как это это было на самом деле

«Всё, что описано в этой истории, — правда?»

Этот вопрос мне задают чаще всего. Иногда говорят и по-другому: да ну, не может быть! Столько всего сразу в одной жизни не бывает! И людей таких, как Стелла и её мама, не бывает.

Бывает! Здесь всё — правда. Столько драматических и необычных событий в одной короткой жизни ребёнка выдумать очень трудно. Жизнь часто оказывается сложнее и разнообразнее того, что может придумать даже самый настоящий писатель. А эту повесть создали вовсе не писатели. Я расскажу, как это было на самом деле.

Много лет тому назад, в декабре 1988 года, в подъезде нашего дома появилось объявление: «Сбор одежды и других вещей для пострадавших от землетрясения в Армении ведётся в штабе по организации помощи нашего района по адресу…, а также в нашем доме, в кв. № 171 у Стеллы Натановны Дубровой. Отсюда машина заберёт их в понедельник. Приносите чистую и крепкую одежду, нужны также термосы, небьющаяся посуда, детские вещи».

Тогда зимой страшное землетрясение целиком разрушило армянский город Спитак и сильно повредило треть территории Армении. Многие тысячи людей остались без крова и вещей, без тепла и воды. Не только весь Советский Союз, но и весь мир собирал помощь пострадавшим.

Я отобрала, постирала-погладила гору крепких детских одёжек, прихватила кое-что ещё и пошла отдавать. Квартира оказалась рядом — на два этажа ниже нашей. Меня встретила невысокая пожилая женщина с огромным белым котом на руках.

— Заходите быстрей, а то я Вайса долго не удержу и он убежит на лестницу. Вот видите, что у меня тут делается? Целый склад уже. Это всё сортировать надо, по размерам и видам одежды раскладывать, а то ведь там некогда разбираться. Надо, чтобы люди сразу могли найти, что кому нужно.

Гора вещей была внушительная, а до понедельника оставалось пять дней. Я вызвалась помочь и каждую свободную минутку убегала теперь к соседке — сортировать, гладить, упаковывать, подписывать… Это оказался тяжёлый труд. Стелла Натановна работала не покладая рук и не жалуясь. Только время от времени говорила: «Извините, я сейчас возьмусь за то, что можно делать сидя. Я всё-таки на инвалидности — спина-то больная. Всё время на ногах — не могу». И усаживалась в кресло, чтобы продолжать работать.

За эти пять дней мы сблизились. Я узнала, что она недавно потеряла горячо любимого мужа. Стелла Натановна очень по нему горевала. Сын её работал далеко от Москвы, видела она его редко, но старалась не сдаваться. Находила себе дела по силам: много читала, учила шитью группу молодых мам, читала вслух старикам в клубе ветеранов.

Мы подружились. Она оказалась разговорчивой женщиной с острым умом, не менее острым языком и ярким чувством юмора. Забегая к ней потом по-соседски — проведать или за советом, — я услышала от неё множество историй о работе на Чукотке и в Средней Азии, о школе в Подмосковье, где она училась после войны. Её рассказы отличались точными описаниями характеров, окружающего мира, ситуаций. Время от времени мелькало в рассказах и слово «Киргизия».

Как-то, зайдя к ней в гости, я увидела на столе картонку с продетой в неё верёвочкой. На картонке была фломастером нарисована колючая проволока и надпись: «Не позволяй себе бояться!».

— Что это?

— Вот, нашла в шкафу. Года три назад[21] я с этим плакатом на демонстрацию ходила на Лубянку[22]. Памяти жертв политических репрессий.

— Вы же рисковали неприятностями…

— Ну, уже не такими страшными. Об этом ещё не очень-то можно было говорить, хотя в тюрьму за разговоры вроде бы уже не сажали. Ну, позабирали нас всех в милицию. Протоколы составили. Хотели оштрафовать и напугать, чтоб не ходили больше. Увидели, что я с палкой и хожу с трудом, — отпустили. Только внушение сделали. Это не то что раньше. Раньше-то, в молодости, я ни во что такое не ввязывалась. Боялась.

От неё я узнала, что с 1974 года в Советском Союзе, а теперь и в России 30 октября отмечается день политзаключённого. Тогда в обычной советской жизни не говорили о преследовании, которому подвергаются люди за свои убеждения. Но все думающие люди, понимавшие, что в стране такие заключённые есть, и их много, устраивали в этот день всякие акции в их поддержку. Сами политзаключённые тоже проводили во всех тюрьмах акции борьбы за свои права. Теперь же, в начале XXI века, считается, что политзаключённых у нас нет, и 30 октября чаще называют днём памяти жертв прошлых политических репрессий.