В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика) - Анатолий Заботин

Совещание началось с оглашения приказа Сталина, содержание приказа сейчас не помню. Читал его уже немолодой военачальник с тремя шпалами. И когда приказ был прочитан, много и пространно говорил сам командир дивизии полковник П.В. Перерва. Он пояснял, конкретизировал сущность приказа, подчеркивая всю его серьезность.

— Предполагается новое наступление на нашу столицу Москву, — сказал он. — А отступать, как в 1812 году, мы не будем, на растерзание врагу столицу не отдадим. Силы и решимости отстоять Москву у нас достаточно. Пусть страшится и паникует противник, а мы, вооруженные сталинской наукой побеждать, будем бить его до полной победы.

Полковник Перерва говорил неторопливо, каждое его слово доходило до глубины души. Речь его мы слушали в напряженной тишине.

— Наша задача, — продолжал полковник, — не дать противнику пройти через передний край обороны, остановить его, обескровить и повернуть назад. Для выполнения столь почетной и ответственной задачи у нас имеются все возможности. Есть и сила, и воля, и мужество! Что нужно делать сейчас, какая работа нам предстоит? Зарываться поглубже в землю. Не жалейте сил, окапывайтесь. Помните, в глубоком окопе, в глубокой траншее вас не возьмут ни снаряд, ни пуля. А когда пойдем в атаку, действуйте смелее. Решительно продвигайтесь вперед, бейте врага всеми средствами нашего советского оружия. И враг не выдержит, побежит вспять, найдет себе могилу в нашей земле.

Словом, из всего сказанного стало ясно: предстоят бои. И бои тяжелые. А чтобы выжить и врага победить, нужно укреплять оборону. Земля-матушка спасет нас. С такими мыслями мы с Анисимовым торопливо возвращались к своим пулеметчикам, которых не видели целях три часа. Все ли у них там благополучно? Правда, активной стрельбы не было слышно, но беда ведь может нагрянуть и без нее... До нашего КП, до этого ветхого, сырого погреба, оставалось менее километра. Нагнали нашего ездового: он вез ящики с патронами. Ездовой Чаркин, увидев нас, крикнул в шутку:

— Садитесь, прокачу с ветерком.

Мы в ответ тоже пошутили:

— Спасибо, мы торопимся. Так что лучше уж пешком...

Дорога шла на подъем. Повозка с грузом стала отставать. Мы ушли от нее метров на семьдесят вперед. И тут вдруг послышалось характерное шуршание летящего в нашу сторону снаряда. Фронтовик знает: если снаряд свистит, можешь не опасаться: он упадет где-то далеко от тебя. Бойся снаряда шуршащего: он летит за тобой, это твоя смерть. Как только заслышал его, падай. Ложись и прижимайся к земле. Хорошо зная это правило, мы с Анисимовым тут же плюхнулись на землю. Распластались по ней. И снаряд рванул. К счастью, не между нами, а несколько позади. Осколки с визгом пролетели над нашими головами. Мы быстро вскочили, оглядываемся: где же Чаркин со своей подводой? А его нет. Ни Чаркина, ни подводы. На том месте, где он был, зияет воронка, а над нею — белесоватый дымок.

— Прямое попадание... — мигом осипшим голосом произнес Анисимов.

А я тут же вспомнил: «Садитесь, прокачу — с ветерком». Прокатил бы... на тот свет. Вслух, однако, ни я, ни Анисимов не сказали больше ни слова, молча вернулись на свой КП. Сержант Кузнецов посмотрел на нас удивленно:

— Что случилось? На вас лица нет.

Анисимов рассказал о гибели рядового Чаркина. Кузнецов выслушал, с грустью произнес:

— Очень жаль, хороший был боец, веселый. Все шутил. А мы слышали этот разрыв, не думали только, что кто-то из наших погибнет. Вечная память тебе, бедняга Чаркин.

После совещания у комдива жизнь на переднем крае у нас круто переменилась. Еще вчера все мы думали о наступлении и линию обороны укрепляли шаляй-валяй, теперь же, памятуя приказ полковника, стали по-настоящему зарываться в землю. Ибо бои предстояли оборонительные: враг снова пойдет на Москву. Мы рыли окопы, блиндажи, глубокие траншеи. Солдатские лопатки с коротким черенком тут не годились; привезли большие саперные лопаты. Днем не работали: противник заметит, откроет огонь. Работали ночью. И то не все. Одни стояли на посту, другие рыли. Углубляли окопы, ходы сообщения (траншеи). А они длинные, и обязательно змейкой, звено не длиннее трех метров. Потом люди менялись. И так до рассвета. Командиры взводов ни на минуту не отлучались. Проверяли работу, торопили бойцов. Но бойцы и сами понимали: надо спешить. Немец может начать наступление в любой момент.

Командир роты Анисимов стал активным и распорядительным. Приказал уменьшить число постовых, чем увеличил число работающих. И все ему казалось, что работают люди слишком медленно, ленятся. Но много ли успеешь за короткую летнюю ночь? Только стемнело, и уже начинает светать. И как бы энергично и торопко ты ни работал, сделанного почти не видно.

Мы с Таракановым все темное время были неразлучны с бойцами. По нескольку раз обходили все пулеметные гнезда. Пространных бесед, чтобы не отрывать людей от дела, не заводили, но бодрость и бдительность в людях все же поддерживали, особенно часовых. Предупреждали: не вздумай заснуть, не то попадешь в лапы немецких разведчиков. Да и целую немецкую роту можешь прокараулить. Бдительности требовали и командиры отделений и взводов. Как-то подходим с Таракановым к взводу сержанта Лобанова и слышим его гневный голос:

— В душу мать! Я пристрелю тебя, стервец!

Нетрудно было догадаться, что кто-то из часовых во взводе заснул. Мы подошли: соней оказался рядовой Игнатьев. Лобанов распекает его, а Игнатьев оправдывается:

— Виноват, простите. Но я ничего не могу с собой поделать. Я болен. Сил моих не хватает бороться со сном.

Лобанов и слушать не хочет, машет кулаками.

В нашем присутствии Лобанов немножко стих, но простить заснувшего часового не мог, да и не имел права. Игнатьев продолжал оправдываться: видимо, он и в самом деле был не вполне здоров. И я подумал: как это плохо, когда военкоматы мобилизуют бойцов без медицинской комиссии. На передовую отправляют даже тех, кто совсем негоден к военной службе. В моей роте таких, как Игнатьев, было не меньше десяти. Вот Сергеев из Рязани. Худенький, робкий. Идет, ноги заплетаются, при наступлении за товарищами ему никак не успеть. А Баулов? Глаза больные, плохо видят. Как-то я спросил его «Село Ментелово видишь?» — «Какое там село, — ответил он. — Я вас, товарищ политрук, плохо вижу».

Вот и надейся на таких в бою.

Скоро будет два месяца, как я на передовой. За это время ни противник на нас, ни мы на противника не наступали. Весь наш полк, зарывшись в землю, стоит на месте. Живем как кроты. Время от времени наша артиллерия кинет десятка полтора снарядов в расположение противника. И опять молчит. Противник тоже, чтоб нас и себя позабавить, сделает несколько выстрелов. Снаряды с грохотом разорвутся близ наших окопов, попугают бойцов, дремоту с них сгонят. Бойцы зашевелятся, начнут готовиться к отражению атаки. А немцы и не думали атаковать. Пушки опять молчат, автоматы немного потарахтели и тоже умолкли.

Но нередко и после таких немецких артналетов мы несли потери. И вообще редкий день обходится без утрат, без ранений и гибели наших бойцов. Кто мог подумать, что от вражеской пули погибнет часовой у штаба батальона. Погиб. И противника ни разу не видел. Прилетела эта шальная пуля и сразила его наповал. Не обошлось без жертв и в нашей пулеметной роте.

Еще утром я заметил, что рядовой Сергеев загрустил. Стал говорить о скорой гибели и накликал на себя беду: в тот же день рядом с его окопом разорвался вражеский снаряд, несколько осколков изрешетили ему грудь. А двумя днями раньше погибло сразу пять человек. В батальон поступило пополнение. В сумерках во время ужина разместились на лужайке. Писарь начал было составлять список вновь прибывших, но тут подъехала кухня. Прервались ненадолго, загремели котелками. И вот сидят кучей, ужинают. Кругом тихо, спокойно. И вдруг — вражеский снаряд. Прямо в кучу принимающих пищу. Пятеро были сражены наповал. И самое дикое и обидное — у двоих из них не оказалось никаких документов и никто из оставшихся в живых не знал о них абсолютно ничего: ни их имен, ни фамилий, ни домашних адресов. Так и похоронили их безымянными и домашним ничего, конечно, не сообщили.

После, спустя многие годы, когда в городах и селах начали ставить памятники погибшим на войне, находились умники, которые запрещали вносить в списки героев фамилии таких вот несчастных, как эти двое, — пропавших без вести. Дескать, неизвестно, где и как они погибли. Может, сбежали к немцам. Разговаривать с такими было трудно: они везде видели измену, предательство.

Забегая вперед, скажу, что когда в селе Борисово Покровское, где я теперь живу, устанавливали такой памятник, мне стоило немало трудов составить действительно полный список сложивших голову на войне (я был в то время председателем сельсовета). Могу с чистой совестью сказать — никого не забыли. И у перестраховщиков на поводу не пошли.