В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика) - Анатолий Заботин

В эту ночь хозяйственники снова нас не нашли: двое суток, как мы и куска хлеба не съели. Но никто не жаловался, мысли были заняты одним: с рассветом в бой.

Все, от рядового до командира роты, помнили, чем кончились наши прежние попытки овладеть поселком. Знали: любая атака может увенчаться тем же. Поэтому настроение у всех было не ахти. Но политрук должен знать свое дело, и я как мог старался. Рассказал бойцам о сокрушительном разгроме немцев под Москвой. К большой досаде, похвастаться успехами Красной армии на нашем Карельском фронте я не мог: об этом фронте в сводках Совинформбюро вообще не говорилось ни слова. Не писали о нас и военные корреспонденты. Тем не менее для подъема духа я заверил бойцов, что сегодня эту Великую Губу мы все-таки возьмем. Она будет наша. Надо только не теряться, смело идти вперед.

— Равняйтесь на меня, друзья, — призвал я. — И все будет в порядке.

Кто-то из солдат, фамилии сейчас не вспомню, дал мне еще одну гранату-лимонку, Борзов снабдил меня патронами. Вид у меня был боевой, но на душе кошки скребли. Перед глазами постоянно то Гриша Разумов, падающий от вражеской пули, то финны, разговаривающие по-своему у крыльца домика, в котором я затаился... Скверно. Но бойцы не должны этого видеть и чувствовать. Бодрюсь. Повторяю почти вслед за новым комбатом: «Верю, трудно. Хорошо будет, когда возьмем поселок».

Эх, несчастный этот поселок. Хоть бы скорее им овладеть!

Ночь в ожидании боя, как всегда, кажется и тревожной, и долгой. Мы с Борзовым отдыхали по очереди: вначале он, потом я. Впрочем, отдохнуть, уснуть при всем старании ему так и не удалось. Не смог заснуть и я. Все нас настораживало, порой даже пугало. Треснет дерево от мороза, а я уже хватаюсь за карабин. Так и кажется, к нам крадется финн, он уже близко. Майор распорядился: как только он даст команду «Вперед», всем ротам под покровом предрассветных сумерек смело идти на поселок. А там, в поселке, дружно кричать «Ура-а-а!!!» и колоть финнов штыками.

Лично я к такому плану отнесся недоверчиво. Так и хотелось сказать комбату: «Товарищ майор, вы там не были, а я там был. И заколоть финна штыком вовсе непросто: у него в руках автомат. Он сто раз тебя скосит, прежде чем ты добежишь до него со своим штыком». Однако сказать такое нашему комбату я не решился. Знал, он накричит на меня, назовет трусом, обвинит в нежелании воевать и в других смертных грехах. Нет, лучше уж промолчать и идти в бой вместе со всеми.

...Наша 7-я рота, в которой осталось не более тридцати человек, топчется у штабелей. Переминаемся с ноги на ногу, нервничаем. Тут появляется Борзов и с ходу командует: «Вперед!»

Идем развернутым строем. Винтовки держим наготове. Серая предрассветная мгла окутала подступы к поселку. Тихо. Противник молчит. Не хотят пугать его своими выстрелами и наши солдаты. Однако тишина кое-кого настораживает, пугает. Один из моих солдат упал и зарылся в снег. Я подбегаю к нему: «А ну вставай!» Он встал, пробежал несколько метров и опять лег. А до поселка остается все меньше и меньше.

Страх у бойцов растет. То один падает в снег, то другой, то третий. Вскоре полегли все. А наступать надо. Я бегаю от одного бойца к другому, поднимаю их, но они встают неохотно. А если какой и встанет, то через два-три шага снова падает. Так черепашьим ходом мы и приближаемся к поселку. Вот уже видны контуры домов. Еще несколько усилий, коротеньких бросков, и мы были бы в поселке. Но солдаты лежат, и ох как трудно их поднимать! Чем ближе к поселку, тем труднее. Мне уж не до того, чтоб кричать: «Вперед! За мной! За Родину! За Сталина!» Я бегаю от одного бойца к другому, поднимаю пинками и матюгами. Обычно я не матерился — не пристала ко мне эта зараза. А тут — откуда что взялось... Тут-то финны и заметили меня. Первой же очередью и повалили наземь. Внизу живота нестерпимая боль, кровоточит и кисть правой руки. Одна пуля прошила меня насквозь. Другая, разрывная, попала в ложу карабина, который был у меня в руке. Осколки разорвали ладонь. (Один так и остался там на всю жизнь. Доставать не стали, чтобы не повредить сухожилие.)

Зову санитара:

— Загоруля!

Он подбегает. Вместе с ним — санитар Малышкин. Однако перевязать рану или поднять меня, чтобы увести с поля боя, оказалось невозможным: финны мгновенно бы нас прикончили. Да и встать я не мог. Санитары довольно быстро сориентировались в обстановке. Убедившись, что левая рука у меня здорова, они зацепили ее ремнем карабина и поволокли меня по снегу. Где-то неподалеку была санитарная «лодочка», ребята уложили меня в нее и, ползя на четвереньках, быстро повезли подальше от пуль противника.

Тем временем вся рота продолжает лежать. Вижу, Анатолий Борзов, как и я несколько минут назад, пытается ее поднять. Бегает от одного бойца к другому. Но кто встанет, когда финны уже строчат из десятков автоматов и пули свистят над самой головой. Так и на этот раз наступление роты не состоялось.

Рана у меня оказалась серьезной: пуля прошла в одном сантиметре от печени. В госпиталь, в город Сегежа, я был доставлен только на следующий день. В животе страшные боли. Едва осмотрев меня, врачи тут же приступили к операции. Запомнилась фамилия хирурга — Хубаев. Пока я ложился на стол, он всячески успокаивал меня, заверял, что операция будет легкой, что я и не услышу, как он будет меня резать. Я, конечно, верил ему. Но операция оказалась гораздо тяжелее, чем можно было предположить. Выручила меня вынужденная трехдневная голодовка. Кухня, как я уже писал, долгое время не могла найти нас. И это, как ни странно, спасло мне жизнь: кишечник был пустой, и потому рана оказалась не смертельной. Вот уж поистине, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Спустя неделю я начал слегка подниматься и делать робкие шаги. А госпиталь-то прифронтовой, долго в нем не держат, и для полного выздоровления меня отправили дальше в тыл, в город Онега Архангельской области. Там я вскоре стал передвигаться более уверенно, мог уже посидеть за столом, взять в руки газету. Очень хотелось узнать что-нибудь о боевых делах нашего батальона, но ни в одной газете о нем не писали. Как, в сущности, и обо всем Карельском фронте. Хоть бы радио что сказало, но и оно молчит. В газетах и по радио сообщают об успешном наступлении наших войск на Западном фронте, о героических подвигах бойцов и командиров. А о нашем фронте, где столько людей сложило головы, где и сам я был трижды ранен, хоть бы заметочка какая. Ничего! Обидно, конечно.

Здесь, в госпитале, пользуясь обилием свободного времени, я и написал письмо жене П.М. Горячева. Выполнил его просьбу. Небольшой серенький листок сложил треугольником, надписал адрес и, с трудом передвигаясь, иду коридором, чтобы опустить письмо в почтовый ящик. И вдруг слышу позади:

— Заботин! Заботин!

Оглядываюсь. Ко мне спешит с перевязанной рукой молодой незнакомый боец:

— Я знаю вас. Вы политрук 7-й роты? А я из 8-й.

Как было не обрадоваться столь неожиданной встрече. Оказалось, боец ранен несколькими сутками позднее меня. Сколько же было у меня к нему вопросов! И первый, конечно, о поселке Великая Губа:

— Взяли его?

Боец поморщился, помотал угрюмо головой:

— Нет, товарищ политрук, взять поселок так и не удалось. Много жизней положили, а Великая Губа по-прежнему в руках финнов

У меня сжалось сердце в комок. Мы постояли, повспоминали имена товарищей, навек оставшихся там, на подступах к поселку. Их было много. Первыми погибли Савченко, Митя Семенов, потом Горячев, комбат Кузнецов, комиссар Ажимков. Погиб, кстати сказать, и тот горячий майор, который считал, что взять поселок — пара пустяков. Я не успел его как следует узнать, даже фамилию не запомнил. Но решительность майора мне нравилась. «Уж кто-кто, — думал я, — а он финнов проучит! Поселок Великая Губа будет наш». Но не настала тогда пора: слишком слабы были у нас силенки. Да и тактика... Кто ж идет на автоматы и пулеметы в полный рост, без предварительной артподготовки! Шли только потому, что сверху, из Москвы, от верховного, строго требовали: Давай! Действуй! Гони финнов, бей их!

Часто мы с тем бойцом вспоминали недавнее прошлое, благодарили судьбу за то, что в такой мясорубке она сохранила нам жизнь. Таких, как мы, в батальоне было не так уж много. Большинство осталось лежать там, на снегу, и, вероятно, до сих пор никто их не предал земле.

После госпиталя в свой батальон я уже не вернулся. Сразу после излечения меня как политработника направили в город Горький, в резерв Главного политуправления. Пробыл я там недолго: снова попал на фронт.

В пулеметной роте

В Горький все мы съехались из разных госпиталей, из разных городов. И столько нас собралось, что в казарме, как на вокзале, было шумно, тесно, не всем хватило места, чтобы хоть присесть. Нары в два этажа. В столовую на обед не пробиться. Сбор политработников, выписанных из госпиталя годными к строевой службе, проводился по приказу начальника ПУРККА генерала А.С. Щербакова.