В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика) - Анатолий Заботин

Весь день мне было грустно. Как там мама одна, без нас? Наступит вечер, а ей и словом обмолвиться не с кем. А тут еще редкий день, когда в деревню не приходит похоронка. Ох, сколько их уже пришло! Сколько слез по погибшим пролито. А воюем всего только год. Один год! И когда эта убийственная война кончится, один Бог знает. Плачут наши матери. Плачут. Только одна Груня Канцырева не плачет: ее сын Енька уклонился от призыва. Его ищут всюду: в деревне, в лесу. Милиция обшарила уже все чердаки и погреба, все овраги. Нигде нет Груниного Еньки, как в воду канул. А Груня спокойна. Ни слезинки не пролила, ни тревоги какой-либо не проявила. И к народу выйти не стыдится.

Прочитал я про все это в материнском письме и в великий гнев пришел. Енька Грунин, как его звали в деревне, смолоду был лиходей. Удивляюсь, как его на Соловки в свое время не сослали. Болтун был страшный. Колхозы презирал, колхозников высмеивал. Советскую власть не уважал. В открытую говорил: «Случись война, защищать ее не буду!» И как оказалось, это не было пустым бахвальством. Война идет, а он прячется. Люди гибнут, а он сидит где-то в затишке. Да еще, может, и посмеивается по обыкновению: вот, мол, я какой умный: вы воюете, кровь проливаете, а мне хоть бы хны.

Успехи немцев на многих фронтах, наши фатальные неудачи, бесконечные отступления, сдача в плен и т. д. заставили Сталина 28 июля 1942 года подписать приказ № 227, известный в народе как приказ «Ни шагу назад». О, это был знаменитый приказ. Читать его без волнения было невозможно. В приказе откровенно говорилось, что мы оставили врагу — целые республики с их заводами и фабриками, плодородные земли Украины, Кубани и Дона, Донецкий угольный бассейн и т. д., что дальнейшее отступление было бы гибельным для страны. Ни шагу назад! Немцы у себя давно уже создали так называемые заградительные отряды, и они успешно борются с трусами и паникерами, пытающимися бежать с переднего края. Врага не только надо побеждать, говорилось в приказе верховного главнокомандующего, но у него надо и учиться. Тогда-то и у нас были созданы и заградотряды, и штрафные батальоны для бойцов и разжалованных командиров, приговоренных судом военных трибуналов.

Заградотряды располагались в тылах наших войск; вражеские пули до них не долетали. Они и в бою не принимали участие; их задача одна — останавливать паникеров и трусов, силой оружия заставлять их идти в бой.

Столь строгий приказ как вынужденная мера, конечно, сыграл свою роль. Пусть отступление Красной армии на юге не было приостановлено, но на нашем участке фронта я точно могу сказать: пойди немцы в наступление, ни один наш боец не дрогнул бы, не бросил оружие и не побежал бы с поля боя. Каждый отчетливо понимал: побежишь — пулю наверняка схлопочешь. Приказ главнокомандующего был доведен до каждого бойца. К нам в батальон приехала небольшая группа командиров и политработников. Недалеко от переднего края подобрали хорошо укрытую балку. И туда прямо с передовой, из окопов командиры взводов приводили небольшие, в 10–12 человек, группы бойцов.

Начали с нашей пулеметной роты. С первой же группой бойцов в балку прибыл и я. Комиссар Гришин приказал мне обязательно выступить и призвать бойцов к стойкости и бесстрашию. Ни шагу назад! И если уж суждено погибнуть, так только от пули врага. Тот августовский день был солнечный и жаркий. Представитель полка, мужчина средних лет с тремя шпалами на петлицах, четко, с выражением зачитал приказ Сталина № 227. Я стоял рядом с подполковником и смотрел на своих пулеметчиков. Лица у всех серьезные, внимательные. И вот приказ прочитан, слово для выступления предоставляют мне. Не помню, когда еще я был таким собранным и сосредоточенным. Слова, казалось, сами слетали с языка. Я говорил о Родине, над которой нависла смертельная опасность. А кто может ее сейчас спасти? Только мы. Мы, защитники Родины, будем верны ей до конца! Смерть на поле боя во все времена была почетной. Так будем же стойкими! Ни шагу начал! Умрем, но не отступим! Противник не так уж силен, как порой кажется. Били же немца под Ельней! Били под Москвой! Будем бить его и здесь, на тульской земле. А назад ни на шаг не отступим! Наша задача — только вперед! Вперед, на разгром врага! — этим призывом я закончил свое выступление. Оно было не бог весть каким новым по содержанию, но, что называется, от души.

После выступления я собрался было вести пулеметчиков к их огневым точкам. Но подполковник положил мне руку на плечо и скачал:

— Они дойдут и без вас. А вы останьтесь здесь. Так же горячо выступите и перед другими группами.

— Есть! — ответил я.

И едва мои пулеметчики скрылись из глаз, как в балку спустилась новая группа бойцов. И все повторилось сначала: подполковник зачитал приказ, затем предоставил слово мне. И так весь день, пока в балке не побывали все бойцы. Сталинский приказ был доведен до каждого.

После, когда я вернулся в свою роту, командир взвода сержант Кузнецов и говорит мне:

— Ну, политрук, теперь, можно считать, наша возьмет! Отступать нельзя, наши пристрелят. Уж если погибать, то лучше, как ты сказал, от немецкой пули. А еще лучше вовсе не погибать, идти вперед. Смелого пуля боится, смелого штык не берет, как поется в одной песне.

...Исполнилось ровно три месяца, как я безвылазно на передовой, рядом со своими пулеметчиками. И все время в земле: то в нашем сыром и грязном погребе, то в красноармейских окопах и траншеях. Командирская форма моя настолько пропиталась потом и грязью, настолько залубенела, что едва не ломается на сгибах. Да разве только у одного меня так — у всех. А тут еще вошь окаянная накинулась. Днем, когда двигаешься, эти паразиты вроде затихают. Но стоит только присесть, а особенно прилечь, как они тут же набрасываются на тебя со всей яростью, как цепные собаки. Все тело горит, как от крапивы. До сих пор помнятся стихи, напечатанные в одном агитплакате той поры:

Вошь — это ночи в бреду и в огне.Вошь — это враг и тебе, и стране.Помни, кому страна дорога,Вошь — это первый помощник врага!

Иной читатель, возможно, упрекнет меня за эту малоэстетичную подробность окопной жизни. Но я считаю: если уж быть правдивым, то во всем. А вошь, надо сказать, спутница всех войн, она же разносила и тифозные бактерии. Ни одна большая война не обходилась без эпидемии сыпного тифа. И надо отдать должное нашей медицине: при таком обилии паразитов вспышки тифа в годы Великой Отечественной войны не было.

Приказ Сталина, как ни странно, вселил в душу успокоение. Породил уверенность, что отныне кончатся наши беды, прекратится отступление, никто не сделает ни шагу назад. Пользуясь такой уверенностью, я решил отлучиться на пару часов с передовой — постричься, постирать белье, словом, привести себя в порядок. Сделать все это можно было только в хозяйственном взводе, в трех-четырех километрах от передовой... Уходя, предупредил командира роты Анисимова и своего заместителя Тараканова, чтобы знали, где я, где меня в случае чего искать.

Отлучался я с передовой за эти месяцы во второй раз. Первый раз был на совещании у комдива. Иду. День солнечный, теплый. Благодать. А на душе все равно тревога: вдруг противник начнет атаку и постричься не успею? А оброс уже дико. Не идет из головы шутка, которой сопроводил меня Анисимов:

— Вот ты уходишь, а чем черт не шутит: нагрянут на нас немцы, а тебя нет! Наскочишь на заградотряд, подумают: сбежал, струсил. Хоть пулям навстречу, но беги к нам. Только к нам! Смотри же!

Я, правда, ответил, что пока судьба удачами меня не обходила, надеюсь, и на этот раз не обойдет. Но на душе все равно было нехорошо.

В хозяйственном взводе меня все знали. С ходу дали мне ведро горячей воды, и я выстирал гимнастерку, брюки и пилотку, тоже пропитанную потом и грязью. Выстирал и нижнее белье. Все развесил на кустах и в ожидании, когда одежда моя высохнет, голышом улегся на траве. Неожиданно послышались два выстрела немецкой пушки. Снаряды упали где-то в расположении нашего батальона. Это меня насторожило. Я встал. Может, натянуть на себя все мокрое и бежать к своим?.. К счастью, новых выстрелов с немецкой стороны не последовало, и я снова лег на траву. Вскоре белье мое высохло, я оделся и не узнаю себя: все на мне чистенькое, свеженькое. Если б еще погладить... Но тут уж, как говорится, не до жиру... Тем более что через час я снова буду в грязных окопах. Только и удовольствия, пока иду до передовой... Скоро наступила ночь, а в августе ночи темные. Немцы свой передний край освещают ракетами: «повесят» одну, и, пока она горит, светло и над нашим передним краем. Сгорит, «вешают» другую. У нас таких осветительных ракет не было.

Всю ту ночь я провел с Таракановым. Не раз прошлись мы с ним по переднему краю всей роты. В минуты, когда вспыхивала ракета, мы ложились.