Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Я твердил, что в этом нет надобности и что я все равно начну дело на новой основе. Так как мне показалось, что Лепере не совсем меня одобряет, то я постарался не дать ему времени возразить. Я заявил, что так мне подходит больше и продолжать обсуждение бессмысленно. Чтобы выпутаться окончательно, я привел свой последний довод.

— Я ведь тоже нотариус, — сказал я.

— Дорогой друг, — начал он, — бывают такие обстоятельства…

Он запнулся, поочередно взглянул на обоих, скроил улыбочку и поклонился. В какой-то миг я чуть было не закатил ему звонкую оплеуху. Изабелла сидела, отвернувшись лицом к аллее.

Купчая была составлена у Изабеллы утром в четверг и подписана в присутствии Антуана Букара и Сувиля. Ни тот, ни другой не выказали ни малейшего любопытства. Вечером я дал обед для нескольких землевладельцев Большой Гавани.

В пятницу на рассвете оба моих друга уехали с дилижансом в Порт-Луи: Лепере решил вернуться в столицу к открытию суда над колонистами.

XXIV

Во второй половине того же дня я встретился с Изабеллой на диагональной дорожке. В маэбурской часовне звонили колокола. До нас долетали их ясные в сумерках звуки, а на шоссе раздавался скрип проезжавшего экипажа.

Быть может, я придаю событиям слишком большое значение, но не беру на себя роль судьи. Так ли важны мотивы, которые я мог выдумать, угадать или принять как возможные? Уснувшие за последние месяцы воспоминания еще иногда выходят из тени. Распускаются пышным цветом, и я на миг замираю, немею в ожидании, что они проторят себе путь, займут подобающее им место. Не откладываю я в сторонку и воспоминание о нашей первой встрече после подписания купчей. Где-то невдалеке колыхался от ветра цветущий кустарник, и временами нас обволакивал одуряющий запах. Над нами с криком летали морские птицы. Лицо Изабеллы было серьезным, она двигалась медленно, погруженная в свои мысли. Мы обменялись обычными фразами.

— Прекрасный вечер.

— Жара как будто чуточку спала.

— Слегка изменился ветер.

— Скоро задует юго-восточный муссон.

Мы шли, и я вновь подумал, что в эти первые дни мне потребуется большая душевная тонкость и понимание. Заржала лошадь вдали, и Изабелла внезапно решилась.

— Я пришла сюда потому, что знала — мы непременно встретимся с вами… Хочу вас предупредить, чтобы вы меня здесь не ждали по вечерам… Хотя бы несколько недель, — добавила она, заметив мое огорчение. — Мы обязаны все предвидеть, Никола. Поразмыслите хорошенько, прежде чем спорить. Я еще не знаю, как отнесутся рабы к этой сделке, не будет ли среди них недовольства. Мне хочется понаблюдать немного за их реакцией.

— Но послушайте, Изабелла, это же глупо! Люди знают, что вы продолжаете управлять имением, знают и то, что я хорошо обращаюсь с рабами…

Я не мог слишком резко настаивать на своем, так как во время переговоров главным моим мотивом было как раз сохранение нашей душевной близости. Я это сказал ей в первый же вечер, она не могла забыть.

Она подошла к простой деревенской скамье, стоявшей у края дорожки, и села. Опустив веки, она теребила свои кружевные манжеты, и вдруг, бог весть почему, у меня в голове возникло воспоминание о нашем совместном путешествии в дилижансе. Сидя в углу экипажа, она задремала, и я тогда ничего про нее не знал. Кроме того, что любуюсь ею. Теперь, когда она подняла на меня глаза, ее зрачки показались мне темнее обычного.

— Можете ли вы мне довериться, Никола?

Я склонил голову; я не знал, что ответить. Я мечтал приблизиться к ней, а чувствовал, что она никогда не была столь далекой. Она поднялась.

— Не провожайте меня, прошу вас.

Сделав два-три шага, она обернулась; я стоял недвижимо, не в силах вымолвить слово.

— Я должна побыть в тишине, чтобы восстановить душевное равновесие.

И ушла. В последующие дни ее настроение не изменилось.

Мы ежедневно виделись в поле то утром, то к пополудни, иной раз на диагональной дорожке. Я не мог понять того, что между нами сейчас происходит, и Изабелла ничем мне не помогала. Порой мне казалось, будто она желает и ждет чего-то, да только не знал чего. Я пытался себя уговаривать, что ее поведение и не может быть никаким другим после такого, подобного жертве, решения и что нужно время, чтобы она с ним освоилась.

Все между тем шло по-прежнему. Я обещал Изабелле помочь ей в надзоре за полевыми работами до назначения нового управляющего. Через неделю после подписания купчей я выбрал одного из своих негров по кличке Подсолнух и поручил ему взять на себя заботу о поселке рабов Изабеллы. Чуть позже, когда я увидел, что человек он опытный и достаточно предприимчивый, стало возможным назначить его управляющим.

Так миновало недели три. Я почти никуда не выезжал из поместья. Появление на свет жеребенка, сбор ананасов, их сортировка и упаковка, затем отправка на паруснике в Порт-Луи — все это заняло несколько дней. Еще один день был всецело заполнен заботами об одном из рабов. Симптомы его внезапной болезни наводили на мысль об отравлении. Я даже подумал, что трудно было бы выбрать более неудачный момент, чтобы привлечь к «Гвоздичным деревьям» внимание Защитника рабов. Пока мы ожидали приезда из Маэбура доктора Жилле, Рантанплан рассказал мне кое-какие неутешительные подробности об отравлениях, коих он был свидетелем. Случалось, то было развязкой какой-нибудь ссоры, а иногда результатом простого неведения. Когда расспросили жену больного, она заявила, что ее муж ел ту же самую пищу, какую она приготовила для семьи. Она сама отнесла ему котелок на поле. А через час его притащили в хижину. Он испытывал нестерпимые боли, не мог открыть глаз, с величайшим усилием извергал из себя съеденное и беспрерывно стонал.

— Я вспоминаю случай с одной девчушкой у Гастов, — говорил тихим голосом Рантанплан. — Вот был кошмар смотреть на ребенка, как она билась в судорогах! Едва она заболела, госпожа Гаст прислала за помощью к нам. Она осталась в имении одна. Господин Шарль накануне уехал в Порт-Луи. Господин Франсуа попросил, чтобы я пошел с ним, потому что я знаю кое-какие секреты целебных трав. Девочку точно так же, как вы сейчас видите, рвало, она корчилась на своем тюфяке. Господин Франсуа поехал на лошади в Маэбур, чтобы попробовать разыскать доктора и привезти сюда. Да только когда он вернулся, все было кончено.

— Но что она съела такого? — спросил я отнюдь не из любопытства, а из желания заглушить свой страх.

— Потом-то, припоминая все по порядку, установили, что мать подметала аллею у Гастов, когда ребенок вдруг стал кататься в судорогах по земле. Думают, может, она сорвала или просто подобрала с дорожки один из тех красных цветков, что растут в аллее, и разжевала какой-нибудь лепесточек. Доктор сказал, что это смертельный яд. С той самой поры госпожа Гаст запретила пускать детишек в свой двор. Я присутствовал и при мучениях Канапе, когда он подмешал в свой рис какую-то, видимо, ядовитую травку…

Его перебил шум подъехавшего экипажа, и я поспешил навстречу доктору. Больной да и мы отделались, к счастью, легким испугом. Доктор определил, что это солнечный удар, и прописал успокоительное.

Так проходили дни.

XXV

В Порт-Луи ежедневно слушалось дело Большой Гавани в суде присяжных. Ничего мы предугадать не могли. Мы ожидали приговора, пребывая порой в состоянии какого-то отупения, от которого приходили в себя лишь назавтра. Господин Букар передумал ехать в Порт-Луи.

— Если они будут осуждены, я вряд ли смогу с собой совладать, — говорил он.

Газеты неистовствовали по-прежнему. В последнюю неделю марта они объявили, что приговор будет вынесен 29-го. Было отмечено также, что проведено восемнадцать судебных заседаний.

29-го утром, в субботу, жизнь во всех поместьях протекала, по видимости, спокойно. На заре провели перекличку и разослали людей по участкам. В полдень начали раздавать, как обычно, дневной рацион. Но к вечеру по дорогам разъездились экипажи, всадники мчались галопом. Если встречались два верховых, один поворачивал ненадолго назад, ехал рядом с другим, потом продолжал свой путь. Казалось, что все живут ожиданием какого-то чуда.