Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

— Вы чем-то сейчас озабочены, Никола?

Я поспешил схватиться за этот протянутый мне спасительный шест и, старательно подбирая слова, произнес:

— Да, и вот чем: Изабелла, с которой я вчера виделся, сказала, что хочет продать имение, и я думаю, что хорошо сделаю, если его куплю.

Вымолвив это, я почувствовал облегчение, и мне оставалось лишь применить немного дипломатии, чтобы довести свой план до счастливого конца. Я перестал крутить веточку эвкалипта, которую, садясь, подобрал, дабы не потерять самообладания, и посмотрел на Антуана Букара. Он скрестил руки на своей трости и положил на них подбородок. Две горлицы перелетели лужайку.

— Дело выгодное, — наконец сказал он. — Но мне непонятно… Она вам не объяснила мотивы такого решения?

— Мне показалось, что слишком уж велики у нее расходы.

Он повернулся ко мне.

— Слишком уж велики? — повторил он.

Он как будто хотел еще что-то добавить, но передумал, и я продолжал:

— Ну и к тому же, видно, устала…

Я не был склонен подчеркивать этот последний мотив. Первый мне представлялся вполне подходящим. Никто обычно не верит в деловые качества женщины. История с управляющим показала нам, что, несмотря на твердость ее характера, бывают такие трудности, которые без чужой помощи женщина преодолеть не в силах.

— Извините мое удивление, — сказал господин Букар, — но ничто как будто не предвещало, что Изабелла вернется к идее продажи имения. Я не могу себе объяснить…

Он снова умолк. Сегодня я понимаю, о чем он думал, и, учитывая обстоятельства, он проявил большую душевную тонкость. Скажи он мне то, что хотел, я все равно бы ему не поверил и не признал бы его правоты.

— А не сказала ли она вам, что покинет колонию? — спросил он.

Я смутился, но он на меня не смотрел. Я ответил, что Изабелла хотя и туманно, но намекнула на это, и тут же прибавил, что я намерен просить ее присмотреть за посадками в течение нескольких месяцев.

— Если она и впрямь решила продать имение, то для вас это будет очень хорошее дело, может быть, даже более выгодное, чем вы надеетесь, — заключил господин Букар.

Он улыбался. Мне показалось — с иронией. Но если и так, то теперь я знаю, что, уж конечно, не в том смысле, в каком я тогда полагал.

Лесорубы распиливали огромный ствол эвкалипта. При каждом движении пилы с лежащего на козлах дерева сыпалась тонкая пыль, которая горкой скапливалась на земле. Птицы, завсегдатаи этой лужайки, прыгали с ветки на ветку и чистили перышки острым клювом. Тяготясь собой и своими мыслями перед лицом человека, чье осуждение пугало меня, я все еще мешкал уйти. Целые четверть часа я с превеликим трудом заставлял себя рассуждать об ирригации и компостах.

К завтраку я вернулся домой. Большие рыжие листья миробаланов кружились над моей головой. Тихо несомые ветерком, они устилали лужайку и, ярко выделяясь на зеленом газоне, напоминали застывшие языки пламени.

…В имении Изабеллы аллею, ведущую к ее дому, окаймляли растения с петлистыми, узловатыми ветками, концы которых увенчивались цветами, похожими на большие ладони с длинными, тонкими пальцами лепестков. Эти красные и розовые цветы создавали некое подобие свода. Троим мужчинам потребовалось три дня, чтобы с корнем выкопать эти растения, и еще три дня, чтобы высадить молодые пальмы. Весь вид от этого изменился, только не знаю, к лучшему ли…

Пока я мыл руки, Рантанплан отвел Тальони в конюшню. Еще не закончив есть, я вызвал Плясунью Розину, желая ее похвалить за блюдо из рыбы гурами, которое она для меня приготовила.

— Я прямо-таки убежден, — сказал я, — что те гурами, которые Марк Антоний, не жалея затрат, велел доставить из Азии, чтобы попотчевать Клеопатру, не идут ни в какое сравнение с вашими.

Осчастливленная, она поклонилась. А впоследствии говорила, что она куда лучше готовит, чем повар господина Антуана, и что это признал сам господин Никола.

После завтрака я написал моему старому другу Сувилю и мэтру Лепере, приглашая их погостить в «Гвоздичных деревьях». Снова сев на Тальони, я поскакал в Маэбур, чтобы утренний дилижанс захватил мои письма в Порт-Луи. Побродив по улицам Маэбура, я зашел в читальню. А у господина Монвуазена, где я купил эбеновый ларчик, инкрустированный перламутром, повстречался с Этьеном Меле, владельцем Фернея, накануне вернувшимся из Порт-Луи. Он сообщил мне последние столичные новости, а также про то, что слышно о наших соседях. В течение предыдущих недель Джон Иеремия вел себя неосмотрительно. Наконец-то он решился в открытую обвинить судей Верховного суда в должностном преступлении и соучастии в действиях, вмененных в вину колонистам из Большой Гавани. Губернатор понял, что его репутация пострадает, если он станет и дальше поддерживать Иеремию в неуемных его притязаниях. В особенности, когда тот потребовал отвода судей, доказывая, что они не способны быть беспристрастными на этом процессе. Этьен Меле считал, что отныне процесс взял правильный курс и дело затягиваться не будет.

Мы расстались, и я заехал в трактир Лепанье выпить там чашку чая. Я засиделся в трактире, слушая, вероятно, в десятый раз историю битвы в Большой Гавани.

— …Я мог бы видеть все до подробностей, глядя в свое окно. Очевидцы мне говорили, что «Волшебница» была там, когда взлетела на воздух. В точности там, где сейчас эта лодка.

Затянутый в свой сюртук, старый военный тыкал костлявым пальцем в сторону бухты. Я кивал головой, притворяясь чрезвычайно заинтересованным, но на самом деле думая о другом. В итоге я убил уйму времени, мечтая о наступлении ночи.

Ночь наступила, однако напрасными были мои ожидания. Я не увидел с террасы ни тени на диагональной дорожке. И никого не встретил, спустившись по аллее до самого берега. На песок набегали короткие волночки. Время от времени из воды выпрыгивала рыба и слышался легкий всплеск.

В одиннадцать я решил лечь спать. Я был в растерянности. Нерушимая тишина окутала дом. Я лег под простыню, пахнущую индийским нардом, я провел ужасную ночь. Мне снилось, что я блуждаю по неоглядной равнине в поисках человека, о котором мне ничего не известно. Затем пейзаж изменился. Я повис на краю пропасти, цепляясь за обсыпающуюся кромку. Сорвавшись, я закричал и проснулся с каплями пота на лбу, ледяными руками и глухо и сильно бьющимся сердцем. Я зажег свечу и начал читать. Когда на востоке занялась бледная заря, я погасил свет и заснул мертвым сном.

XXII

Напрасно прождал я еще два дня. На третий я решил отрядить к Изабелле нарочного с книгой, о которой мы с ней говорили. Так я узнал, что она здорова: слуга увидел ее на пороге бывшей мастерской по изготовлению индиго, переделанной в зерновой склад. Этот третий день показался мне длинней предыдущих. Выпив после ужина кофе, я спустился с террасы. Я вознамерился этой ночью сам пойти к Изабелле, если она не придет ко мне, но едва я сделал два-три шага по диагональной дорожке, как увидел вдали знакомый силуэт. Она быстро шла в темноте, и, когда мы с ней поравнялись, я потерял самообладание.

— Я пережил три ужасных дня из-за вас, — сказал я, — и это тогда, когда нужно было срочно принять какие-то меры…

— Вы зря выходите из себя, Никола, — смеясь, отвечала она. — Мне хотелось лишь дать вам время все хорошенько обдумать. Я боялась, как бы мое присутствие невольно не повлияло на вас. Но сегодня я встретила в Маэбуре господина Букара. Он мне сказал, что ваше решение принято, и вот я здесь…

— Согласны ли вы с моими условиями?

Мы повернули назад к «Гвоздичным деревьям». Сквозь листву был виден сияющий всеми окнами дом, и, ступив на аллею, мы ненадолго остановились. От ветерка, влетавшего в открытые окна, слабо покачивались гардины. Яркий свет отблескивал в темной мебели.

— Как могут мне не годиться ваши условия? — ответила Изабелла, когда мы двинулись по аллее к морю. — Вы оставляете мне мой дом, где я жила со дня приезда в колонию, где я наблюдала, как исподволь отвоевывались эти земли у лесной чащи. Я вам уже говорила, что крепко привязываюсь к вещам. Бросить все, что до сей поры для меня было смыслом жизни, это как будто лишиться корней, так что я бы уже в другом месте на острове не прижилась, уехала бы во Францию. Я очень вам благодарна за ваше решение, которое избавляет меня от всякого беспокойства, и, дав мне возможность доглядывать за столь дорогими мне землями, чувствовать себя нужной.