Впереди — Днепр! - Илья Маркин

Вначале Слепнев не думал, что анонимные письма исходят от Гвоздова, но старик Бочаров упрямо твердил ему, что все это дело рук Гвоздова, и однажды, застав Слепнева за чтением очередной анонимки, воскликнул:

— Вот, вот! Ты все благодушенствуешь! Смотри!

Он вытащил из засаленного бумажника справку о том, что Николай Платонович Бочаров является членом колхоза «Дубки». Справку красными чернилами подписал Гвоздов. Красными чернилами было написано и анонимное письмо.

— Вот! — опять воскликнул Николай Платонович. — Во всей деревне, окромя Гвоздова, красных чернил ни у кого нет.

Письмо могли написать не только в Дубках, но и в любой другой деревне или даже в районном центре, — решительно возразил тогда Слепнев, но сам впервые согласился с Бочаровым, что если и не все, то большая часть писем сочинена Гвоздевым.

С этого времени Слепневу многое стало ясно в поведении Гвоздова.

За зиму Гвоздов сам дважды ездил в Тулу и раза четыре посылал жену. На железнодорожную станцию выезжали они с мешками и свертками, а возвращались налегке. Деревенская молва сразу же разнесла цель гвоздовских поездок. Они по баснословным ценам продавали в Туле мед, мясо, яйца. Поэтому, когда начался сбор средств в фонд обороны страны и Гвоздов на колхозном собрании торжественно заявил, что на строительство танковой колонны наличными вносит пятнадцать тысяч рублей, Слепнев грустно улыбнулся и чуть не сказал вслух:

«Твои пятнадцать тысяч это всего два-три пуда меду, а ты собрал его пудов восемь».

И опять на первой странице районной газеты был напечатан портрет Гвоздова с описанием его патриотического поступка и призывом следовать примеру передового председателя колхоза.

В колхозе Гвоздов вел себя настоящим царьком. Заседаний правления колхоза почти не собиралось, кладовщик и счетовод трепетали перед Гвоздовым, бригадиров давно уже не было, и все дела вершил сам Гвоздов. Почти каждый день он ходил под хмельком. Подмерзший ранней осенью картофель и на колхозных полях, и на приусадебных участках во многих домах шел на самогон. Слепнев несколько раз на собраниях уговаривал и предупреждал самогонщиков, но каждую ночь где-нибудь из трубы пробивался сладковатый запах самогонной гари. Слепнев с участковым милиционером обошел все дома, еще раз предупредил каждого, отобрал и разломал семь самогонных аппаратов, но и это мало помогло, а, наоборот, обернулось против самого Слепнева. Ярые самогонщики обозлились на него, понаделали новых аппаратов и варили сивуху тайком, скрываясь в сараях, подвалах и даже в лесу. Сам Гвоздов самогон не варил, но знал каждого самогонщика и, как говорили в деревне, нюхом чуял, где закипала пахучая жидкость. Как-то само собой установилось некое подобие дани самогонщиков Гвоздову. Самый крепкий первач шел ему, как откупное за молчание и попустительство. Но опять все это делалось тайно, и сколько ни пытался Слепнев уличить Гвоздова в этом взяточничестве, никто из самогонщиков не выдавал его.

Было немало и других случаев корыстолюбия Гвоздова. Удивительно прочно прижился своеобразный неписаный закон, что любой колхозник, прежде чем просить у председателя колхоза лошадь для поездки по делам или гнившую на полях солому для скота, должен был угостить Гвоздова. Об этом знала вся деревня, но как только Слепнев пытался установить факт взяточничества, колхозники или отмалчивались, или равнодушно говорили:

— Да брось, Сергей Сергеевич, какие там взятки. Верно, заходил Гвоздов, выпивал, но пришел он, когда мы сидели за столом, ну и поднесли ему, это у нас испокон веков заведено.

Слепнев злился, проклинал эту деревенскую терпимость, но сделать ничего не мог.

Узнав о приезде Листратова, он решил во что бы то ни стало откровенно поговорить с ним, но болезнь опять свалила его. Теперь, немного отдышавшись, он лежал на кровати и передумывал все, что хотел сказать Листратову. Как и всегда наедине с самим собой, мысли складывались легко и просто, доказательства вырисовывалась убедительно и веско, виновность Гвоздова казалась совершенно неоспоримой и до предела ясной.

«Нет, нужно написать обо всем Листратову или прямо в райком», — подумал он, приподнялся, чтобы взять бумагу и карандаш, но за окном послышались женские голоса, и в избу вошли раскрасневшиеся от мороза Галя и Наташа.

— Ты что, Сереженька, — испуганно проговорила Галя, — заболел?

— Нет, устал малость, — бодро ответил Слепнев, опуская глаза под встревоженным взглядом Гали.

— Зачем ты все мечешься, почему себя не бережешь? — подступая к кровати, сказала Наташа. — С темна и до темна на ногах, да и по ночам-то все то в правлениях колхозов, то в сельсовете. Приструнь ты, Галя, его хорошенько. Теперь он не холостяк бездомный, а семейный человек.

Ее полные и пунцовые от мороза щеки гневно потемнели, коричневые, в едва заметном прищуре, глаза укоризненно смотрели на Слепнева, маленькая натруженная рука резко поправила выбившиеся из-под темной шали перепутанные кольца светлых волос.

— Ну, если уж и Наташа взъярилась, то придется руки поднимать, — пытался отшутиться Слепнев.

— Да нет, Сережа, и вправду, к чему ты ко всем внимательный такой, а про себя забываешь, — расстегивая верхний крючок дубленого полушубка, спокойно сказала Наташа. — Ты же на войне пострадал и тут день-деньской маешься. Вон, смотри на Гвоздова, он весь лоснится от жира.

При упоминании Гвоздова Слепнев невольно поморщился, но, не желая выдавать свою неприязнь к нему, шутливо улыбнулся и весело проговорил:

— Гвоздов — колхозный начальник, он на вольных хлебах пасется, а я сельсоветский, на зарплату живу.

— Не на вольных, а на дармовых, — раздраженно подхватила Наташа. — Ходит по дворам, как бугай общественный, да поллитровки сшибает. А как про дело что, замахал руками — и не подходи.

— Ладно тебе про дела-то, — укоризненно остановила ее Галя. — Дай хоть дома от этих уток и гусей передохнуть.

— А что утки и гуси? — спросил Слепнев. — Плохо что-нибудь?

— Надо бы хуже, да некуда, — не удержалась Наташа. — Насобирали стадо целое, а кормить вольным воздухом…

— Как так? — приподнялся на кровати Слепнев. — Для них же и озадки оставлены, и чистое зерно выделено.

— Было зерно, да сплыло, — презрительно отмахнулась Наташа. — Забыл, что еще под новый год сверх плана сдали.

— Не все же сдали, осталось и для птицы, — неуверенно возразил Слепнев, припоминая, сколько же кормов было выделено для вновь заведенных колхозом гусей и уток.

— Да бросьте вы про одно и то же, — вновь с упреком заговорила Галя, становясь между Наташей и мужем. — Сколько можно говорить без толку. Сами тогда проголосовали за встречный план. Что ж теперь валить все на Гвоздова. Давайте лучше обедать, — ласково улыбнулась она и, все еще застенчиво отводя глаза, погладила остриженную голову мужа. — Ты, небось, проголодался, Сережа, да и мы с утра на холоде.

— И в самом деле, что переливать из пустого в порожнее, — согласилась Наташа. — До весны как-нибудь продержимся, а там выпустим своих гусиков и уточек на травку зелененькую и водичку вольную…

— Нам до весны только, — восторженно подхватила Галя. — Скорее бы зима кончалась. Куда же ты? — остановила она запахивавшую полушубок Наташу. — Обедать с нами.

— Нет, нет, — решительно отказалась Наташа. — У меня там детей целая куча, да и старики хуже ребятишек малых.

— Волнуется она, — проводив Наташу, сказала Галя. — Все из-за этого Феди, из-за капитана. Бывало, что ни день, то письмо, а теперь вот вторую неделю ничего нет. И я… Я тоже волнуюсь, — робко добавила она, прижавшись лицом к груди мужа.

— Не надо, маленькая, не волнуйся, — пропуская между, пальцами ее шелковистые волосы, прошептал Слепнев. — Все обойдется, все будет хорошо, а подойдет время, в больницу поедем.

— Да нет, я не о том, — еще плотнее прижавшись к его груди, сказала Галя. — Я про Наташу. Воюет этот Федя, а на войне-то мало ли что.

Слепнев нежно гладил ее теплые плечи, и впервые почувствовал грудью, как внутри Гали шевельнулось и тут же затихло что-то трепетное, живое. Он ладонями сжал ее щеки, приподнял голову, в непомерно глубоких, и упор смотревших на него счастливых глазах увидел, что и она впервые ощутила в себе новую, едва зародившуюся жизнь.

Почти весь день Листратов пробыл в МТС. Набранные с горем пополам курсы трактористов застряли на изучении общего устройства мотора и никак не могли двинуться дальше. Шустрые на вид девчата из районного центра и пригородных сел лезли из кожи вон, чтобы освоить новую специальность, но механик — недавно оправившийся от ранения танкист — категорически заявил, что они ничего не соображают и вместо серьезной учебы думают только о гулянке. Больше двух часов пробыл Листратов на курсах и убедился, что вся беда не в девушках, а в бывшем танкисте, который и сам толком не знал не только трофейных, но даже и отечественных машин. Пришлось обращаться в стоявшую на формировании воинскую часть и просить хоть на пару недель выделить своего специалиста. К счастью, командир полка оказался человеком покладистым и прислал не одного, а сразу троих офицеров и двух опытных трактористов.