История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но, вообще-то, поездки ко всем этим по большей части голоштанным графам приносили весьма мало пользы его кошельку. Да еще и партии в тарок[133] с попами и мирянами стоили ему немало полновесных баценов. Однажды он заставил меня изорвать на его глазах карты на мелкие кусочки и принести их в жертву Вулкану.[134] А на утро я должен был раздобыть для него новую колоду. В другой раз он проиграл изрядную сумму и явился домой к девяти часам вечера в сильном подпитии и полном расстройстве чувств.
— Ступай, Ольрих! — говорит. — Отыщи мне карточных партнеров, во что б это ни стало!
— Слушаю, ваша милость! — отвечаю. — Знать бы только, где их взять, да и время уж позднее, ночь на дворе.
— Пшел, шельмец! — прервал он меня. — А иначе...
И состроил свирепую гримасу.
Пришлось тут же отправиться в поход и скитаться в темноте по улицам, навострив уши, — не послышатся ли где-нибудь звуки скрипки. Когда, забредя в верхний город,[135] я проходил мимо кабачка «У мельников и хлебников», то приметил, что там вот-вот закончится вечеринка с танцами. Я проскользнул внутрь и попросил вызвать кого-нибудь из музыкантов.
В зале сидели парни, уплетая жаркое. Кое-кто их них последовал за музыкантом по пятам и — раз! — с кулаками на меня. Спасибо хозяину кабачка, иначе они прибили бы меня до смерти. Сын Аполлона[136] успел, впрочем, шепнуть мне на ухо: извольте, мол, немного обождать. Я не мог быть уверен, что он сдержит свое слово, но у меня хватило глупости, чтобы, вернувшись домой, войти в комнату с такими словами:
— Ваша милость, не пройдет и четверти часа, как они будут здесь!
Побудил меня к этому страх перед новыми колотушками, когда еще и прежние не забылись. Я чувствовал настоящий ужас, боясь угодить из огня да в полымя.
Я постарался объяснить Маркони, сколько пришлось мне вытерпеть ради него, — чтобы per avanzo[137] вызвать его сострадание, если дело не сладится. Однако не успели мы оглянуться, как эти добрые люди, спасители мои, явились. Наш хозяин созвал за это время нескольких веселых гуляк и парочку девиц. Маркони велел принести всю еду и питье, какие только нашлись на кухне и в погребе, бросил музыкантам дукат для почина и прошелся в менуэте и польском. Но вскоре, присев на стул, стал похрапывать, а пробудившись, воскликнул:
— Как паршиво мне, Ольрих!
Пришлось отвести его в постель, и в тот же миг он заснул, как убитый. Нам же, оставшимся, только того и надо было. Тут пошло у нас веселье, как у пташек в конополе, дым коромыслом, не разберешь — где господа, а где слуги. И так до четырех часов утра.
Хозяин мой проснулся в пятом часу, и первые слова его были:
— Не верь, Ольрих, никогда и никому на свете. Все врут, как черти. Ежели заявится сюда этот Кюйон фон Р..., скажи, что меня дома нет.
XLIII
ЕЩЕ НЕМНОГО, А ПОТОМ: «АДЬЮ,[138] РОТТВЕЙЛЬ! АДЬЮ НАВЕКИ!»
Этот самый фон Р... был одним из нерадивых должников Маркони, каких у него имелось немало. И, конечно, Маркони боялся не того, что он ему деньги вернет, а как бы он еще у него не занял, поскольку мой хозяин не мог никому ни в чем отказать. Но сам он время от времени прибегал к моей помощи, чтобы вытребовать возвращение долга, хотя я для этого совершенно не годился. Должники давали мне слово чести, и я, довольный, отправлялся восвояси. Долго это, однако, продолжаться не могло. К сему добавились самые серьезные опасения Маркони, что все это может для него плохо кончиться, если иметь в виду, как мало новобранцев он поставил своему королю, просадив такие большие деньги. Ибо, как ему было хорошо известно, великий Фридрих[139] умел считать, как никто другой из его современников. Поэтому он заставлял меня, хозяина гостиницы и всех своих приятелей посматривать, не удастся ли заманить в его тенета еще парочку парней. Напрасный труд. Оба его вахмистра Гевель и Крюгер[140] в это время вернулись в Ротвейль — и тоже с пустыми руками.
Пришла пора нам всем собирать пожитки. Но до отъезда было устроено еще несколько веселых застолий. Гевель ловко играл на цитре,[141] а Крюгер хорошо управлялся со скрипкою; оба они, покуда занимались вербовкой, держали себя как важные господа, хотя в своем полку были захудалыми капралами.[142] Был еще и третий, Лаброт, крупный, могучий человек. Как и остальные, он стал теперь опять отращивать усы, которые должен был брить, будучи вербовщиком.
Эти трое молодцов повеселили напоследок своими выходками весь Роттвейль. Дело было как раз на масленицу, когда так называемый «цех дураков» (узаконенное в городе сообщество, в которое записано более двухсот персон всех сословий)[143] устраивал и без того свои потехи, стоившие моему хозяину и другим господам немалых денежек.
Короче говоря, самое время было убираться из города. Стали прощаться. Мариана приготовила для меня прелестный букетик из дорогих искусственных цветов и подарила его мне со слезами, а я принял его, прослезившись не менее. И вот — прощай, Роттвейль, приятный, мирный городок! Вы, любезные, веротерпимые католические патеры и вы горожане! Как вольготно чувствовал я себя на ваших задушевных, братских пирушках! Прощайте же и вы, добрые крестьяне, чьим беседам о повседневных делах я с такой охотой внимал в нашей гостинице по базарным дням и чей разъезд на осликах по домам наблюдал с таким удовольствием! Как вкусны были молоко и яйца, которыми вы потчевали меня под вашей соломенной кровлею! Как весело было мне на ваших прекрасных лугах, над которыми Маркони дюжинами подстреливал поющих жаворонков, к моей самой искренней жалости! Как я радовался всякий раз, когда хозяин мой давал мне возможность побродить по вашим глинистым лесам, вдоль прелестных берегов Неккара, вверх и вниз по течению реки, причем мне было велено высматривать зайцев, а я охотнее слушал птиц и шелест ветра в верхушках елей! И еще раз прощай, Роттвейль, милое, дорогое мне гнездышко! Ах, вероятно, навеки!
Много видел я с той поры городов, обширнее в десять раз и в двадцать раз опрятнее и
