Дорога на Лос-Анжелес - Джон Фанте

Смех. Перешептываются о моей простой природной скромности. Поздравления.

Но в конечном итоге удовлетворения от победы над Гучем немного, хоть это и великая победа. Запыхавшись, я уже устал быть олимпийским бегуном.

Все дело в женщине в фиолетовом пальто. Где она сейчас? Я поспешил обратно к бульвару Авалон. Нигде никого не видно. Если не считать стивидоров в следующем квартале да мотыльков, что кружатся возле уличных фонарей, бульвар пуст.

Дурак! Потерял ее. Она исчезла навсегда…

Я начал кружить по кварталу. Вдали раздался лай полицейской собаки. Это Герман. Про Германа я знал все. Пес почтальонов. Искренний пес: не только лаял, но и кусался. Однажды гнал меня много кварталов, сдирая у меня с лодыжек носки. Я решил прекратить поиски. Все равно уже поздно. Как-нибудь в другой раз, вечером, я ее отыщу. Завтра с утра пораньше надо быть на работе. И я двинулся домой по Авалону.

Снова увидел табличку: «Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото». Меня она тронула до глубины души, поскольку ее прочла она, женщина в фиолетовом пальто. Она видела и чувствовала все это: ломбард, стекло, витрину, старье внутри. Она прошла по этой самой улице. Вот этот самый тротуар ощутил на себе зачарованный груз ее веса. Она дышала этим воздухом и нюхала это море. С запахом мешался дым ее сигареты. Ах, это просто слишком, просто слишком!

Возле банка я коснулся того места, о которое она зажгла спичку. Вот – на кончиках моих пальцев. Чудесно. Крошечная темная черточка. О черточка, тебя зовут Клаудиа. О Клаудиа, я люблю тебя. Я поцелую тебя, чтобы доказать свою преданность. Я огляделся. На два квартала в обе стороны – никого. Я нагнулся и поцеловал темную черточку.

Я люблю тебя, Клаудиа. И умоляю выйти за меня замуж. Мне в жизни больше ничего не важно. Даже труды мои, эти тома, предназначенные Вечности, – они ничего не значат без тебя. Выходи за меня, иначе я пойду к докам и прыгну в море вниз головой. И я снова поцеловал темную черточку.

И тут с ужасом заметил, что весь фасад банка покрыт точно такими же темными черточками и полосами от тысяч и тысяч спичек. Я сплюнул в отвращении.

Ее след должен быть уникальным – нечто вроде ее самой, простое и в то же время таинственное, такая черточка от спички, какой мир до сих пор не знал. Я отыщу ее, даже если придется искать вечно. Ты слышишь меня? Навеки вечно. Пока не состарюсь, я буду стоять здесь, все ища и ища таинственную черточку своей любви. Меня никто не разубедит. Итак, начинаю: вся жизнь или один миг – какая разница?

Не прошло и двух минут, как я ее нашел. Я был уверен в ее происхождении. Малюсенькая черточка, такая слабая, что почти незаметна. Только она могла так чиркнуть спичкой. Чудесно. Крохотная черточка с едва различимым намеком на росчерк в конце, хвостик художества, будто змея изготовилась к броску.

Между тем кто-то приближался. Я уже слышал шаги.

Очень старый человек с седой бородой. Он шел с клюкой, в руке держал книгу и, казалось, о чем-то глубоко задумался. Прихрамывал, опираясь на палку. У него были очень яркие и маленькие глазки. Я нырнул под арку, пока он не прошел мимо. Потом вылез опять и осыпал черточку дикими поцелуями. И вновь я умоляю тебя выйти за меня замуж. Любовь нетленнее моей никому не ведома. Прилив и время никого не ждут. Дорога ложка к обеду. Под лежачий камень вода не течет. Выходи за меня!

Вдруг ночь содрогнулась от слабого покашливания. Опять этот старик. Прошел по улице ярдов пятьдесят, а потом обернулся. И теперь стоял, опираясь на свою клюку, и пристально меня рассматривал.

Дрожа от стыда, я поспешил прочь. В конце квартала оглянулся. Старик придвинулся к самой стене. Он тоже ее изучал. Шел по моим следам. Я содрогнулся при одной мысли об этом. Еще квартал – и я опять обернулся. Он по-прежнему был там, этот ужасный человек. Остаток пути домой я бежал как угорелый.

Девятнадцать

Мона с матерью уже были в постели. Мать тихонько похрапывала. В гостиной диван стоял разложенным, постель моя расстелена, подушка взбита. Я разделся и нырнул под одеяло. Минуты шли. Я не мог заснуть. Ощупал свою спину, затем бок. Попробовал живот. Минуты текли. Я слышал, как они тикают в часах у матери в комнате. Прошло полчаса. Сна ни в одном глазу. Я ворочался и чувствовал, как саднит мой разум. Что-то не так. Час. Я уже начал злиться, что не могу заснуть; я весь вспотел. Скинул ногами одеяло и просто лежал, пытаясь что-нибудь придумать. Утром вставать рано. На фабрике из меня ничего путного не выйдет, если я хорошенько не высплюсь. Однако глаза у меня слипались и их пекло, когда я пытался зажмуриться.

Эта женщина. Как изгибались ее формы на улице, как мелькнуло ее белое болезненное лицо. Постель стала невыносимой. Я включил свет и закурил. Первая же затяжка обожгла мне горло. Я выбросил сигарету и поклялся бросить курить навсегда.

Обратно в постель. И снова – с боку на бок. Вот женщина. Как же я любил ее! Изгибы ее бедер, голод в затравленных глазах, мех возле шеи, стрелка на чулке, ощущение у меня в груди, цвет ее пальто, проблеск ее лица, зуд у меня в пальцах, дрейф за нею по улице, холод мерцавших звезд, глупая щепка теплого месяца, вкус спички, запах моря, мягкость ночи, грузчики, щелчки бильярда, бусинки музыки, изгибы ее бедер, музыка ее каблуков, упрямство походки, старик с книгой, женщина, женщина, женщина.

У меня родилась мысль. Я скинул одеяло и соскочил с дивана. Ах, что за идея! Она обрушилась на меня лавиной, будто рухнул дом, будто стекло вдребезги. Меня охватили огонь и безумие. В ящике – бумага и карандаши. Я сгреб их и поспешил на кухню. Там было холодно. Я зажег печь и открыл дверцу духовки. Сидя голышом, я начал писать.

Любовь вековечная,

или

Женщина для мужской любви,

или

Omnia Vincit Amor [10]

Роман

Артуро Габриэля Бандини

Три заглавия.

Превосходно! Великолепное начало. Три заглавия, во как! Поразительно! Невероятно! Гений! В самом деле гений!

Да еще это имя. Ах, выглядело оно величественно.

Артуро Габриэль Бандини.

Такое имя требует тщательного изучения по мере того, как будут катиться века за бессмертными веками: это имя – для бесконечных эпох. Артуро Габриэль Бандини. Звучит даже лучше, чем Данте Габриэль Россетти. Да и он к тому же итальянцем был. Принадлежал к моей расе.

Я писал:

«Артур Баннинг, мультимиллионер-нефтеторговец, tourdeforce, primafacie, petitmaitreи tabled'hote[11], большой любитель восхитительных, прекрасных, экзотических, сахариновых и созвездноподобных женщин во всех частях света, в каждом уголке земного шара, женщин в Бомбее, Индия, в земле Тадж-Махала, Ганди и Будды; женщин в Неаполе, земле итальянского искусства и итальянской фантазии; женщин на Ривьере; женщин с озера Банфф; женщин с озера Луиза; в Швейцарских Альпах; в Посольской Кокосовой Роще Лос-Анджелеса, Калифорния; женщин со знаменитого PonsAsinorun[12]в Европе; тот самый Артур Баннинг, отпрыск древнего вирджинского семейства, с земли Джорджа Вашингтона и великих традиций Америки; тот самый Артур Баннинг, по-мужски красивый и высокий, шести футов и четырех дюймов в носках, distingue [13]с зубами как жемчуг и определенным, проворным, расторопным, outre[14]качеством, на которое все женщины падки по большому счету, вот этот Артур Баннинг стоял у фальшборта своей могучей, всемирно известной, горячо любимой американской яхты, «Ларчмонт VIII», и наблюдал пагубным взором, мужеподобающими, вирильными, мощными глазами карминные, красные, прекрасные лучи Старого Соле, шире известного под названием солнца, что погружало себя во мрачные, фантасмагорически черные воды Средиземноморского Океана, где-то к Югу от Европы, в год Господа нашего тысяча девятьсот и тридцать пятый. И вот стоял он, отпрыск зажиточного, знаменитого, могущественного, велеречивого семейства, галантный homo [15], со всем миром у его ног и великим, мощным, изумительным, баннинговским, состоянием в распоряжении; и все же, пока он стоял там, что-то тревожило Артура Баннинга, сухого, высокопарого, потемневшего в лице, по-мужски привлекательного, загорелого, под лучами Старого Соле: ведь то, что не давало ему покоя, заключалось в том, что, хоть он и путешествовал сквозь многие земли и моря, и к тому же реки, и хотя любил он и имел адюльтеры, о которых наслышан весь мир, через посредство средств прессы, могущественной, всепоглощающей прессы, он, Артур Баннинг, этот отпрыск, был несчастлив, и, будучи богатым, знаменитым, могущественным, он был одинок и невостребован для любви. И, стоя там, столь язвительно, на борту своего «Ларчмонта VIII», утонченнейшей, прекраснейшей, наимощнейшей яхты, когда-либо выстроенной, он задавался вопросом, будет ли девушка его мечты, встретит ли он ее вскоре, будет ли она, эта девушка его мечты, походить хоть в чем-нибудь на девушку из его мальчишеских снов, снов его детства, там, тогда, когда он был лишь мальчишкой, мечтая на брегах реки Потомак, в баснословно богатом, зажиточном поместье его отца, или будет она бедна?