Дорога на Лос-Анжелес - Джон Фанте

Джон Фанте

Дорога на Лос-Анжелес

Один

В порту Лос-Анжелеса я много где поработал, – семья наша была бедной, а мой отец умер. Сначала, сразу после школы, я рыл канавы, но недолго. Каждую ночь не мог заснуть от боли в спине. Мы рыли яму на пустыре, тени там никакой и в помине, солнце жарило прямо с безоблачного неба, а я торчал в этой яме вместе с парой детин – рыли землю, потому что им это нравилось, беспрестанно ржали и рассказывали анекдоты, ржали и курили горький табак.

Я начал было с остервенением, а они расхохотались и сказали, что немного погодя я кое-чему научусь. Затем кайло и лопата потяжелели. Я сосал сорванные мозоли и ненавидел этих мужиков. Однажды в полдень я устал и присел – и посмотрел на свои руки. И сказал себе: почему бы тебе не бросить эту работу, пока она тебя совсем не доконала?

Я встал и метнул лопату в землю.

– Мальчики, – сказал я. – С меня хватит. Я решил принять место в Портовой Комиссии.

Потом я мыл посуду. Каждый день выглядывал в оконную дыру и видел сквозь нее кучи мусора – изо дня в день, – и мухи зудели, а я стоял, точно домохозяйка, над стопой тарелок, и руки мои были омерзительны и плавали в синеватой воде дохлыми рыбами, когда я бросал на них взгляд. Начальником был жирный повар. Он грохотал кастрюлями и заставлял меня работать. Я был счастлив, когда муха садилась на его обширную щеку и отказывалась улетать. На этой работе я продержался четыре недели. Артуро, сказал я, будущее у этой работы весьма ограниченное; почему бы тебе не бросить ее сегодня же вечером? Почему бы тебе не сказать повару, чтобы он пошел в жопу?

До вечера ждать я не мог. Посреди августовского полдня, оставив позади гору немытых тарелок, я снял фартук. Я должен был улыбнуться.

– Что смешного? – спросил повар.

– С меня довольно. Хватит. Вот что смешного.

Я вышел в заднюю дверь, звякнул колокольчик. Среди мусора и грязных тарелок он стоял и чесал в затылке. Когда я вспоминал ту посуду, я хохотал – мне всегда казалось, что это смешно.

Я стал подсобным рабочим на грузовике. Мы только и делали, что развозили ящики туалетной бумаги со склада по портовым бакалейным лавкам в Сан-Педро и Вилмингтоне. Ящики большие, в три квадратных фута, и весили полсотню фунтов каждый. По ночам я лежал в постели, думал о них и ворочался с боку на бок.

Грузовик водил мой босс. Все руки у него были в наколках. Носил он узкие желтые маечки. Мускулы выпирали. Он их ласкал, как волосы девушки. Мне хотелось говорить ему такое, от чего бы он корчился. Штабели ящиков громоздились на складе на пятьдесят футов, до самого потолка. Босс сложил на груди руки и велел мне выносить ящики к грузовику. Сам он их складывал в кузове. Артуро, сказал я себе, ты должен принять решение; на вид он крутой, но тебе-то какая разница?

В тот день я упал, и ящик двинул меня углом в живот. Босс хрюкнул и покачал головой. Он мне напоминал школьного футболиста, и, лежа на земле, я спрашивал себя, почему он не носит на груди буквы. Я с улыбкой поднялся. В полдень обедал медленно: болело там, где меня придавило ящиком. Под грузовиком было прохладно, и я там лежал. Обеденный перерыв пролетел быстро. Босс вышел со склада и увидел, как в бутерброд вонзились мои зубы, а рядом лежит еще нетронутый персик на десерт.

– Я тебе не за то плачу, чтобы ты в тенечке рассиживал, – сказал он.

Я выполз и встал перед ним. Слова не заставили себя ждать, они были готовы.

– Я ухожу, – сказал я. – И вы, и ваша дурацкая мускулатура могут идти к черту. С меня хватит.

– Хорошо, – ответил он. – Туда они, наверное, и пойдут.

– С меня довольно.

– И слава Богу.

– Вот только еще одно.

– Что?

– По моему мнению, вы – сукин сын-переросток.

Он меня не поймал.

После этого мне было интересно, что стало с персиком. Наверное, босс раздавил его каблуком. Прошло три дня, и я сходил туда глянуть. Персик лежал нетронутый на обочине дороги, и на нем пировала сотня муравьев.

Потом я получил работу бакалейного служащего. Лавкой, заправлял мужик-итальянец, с брюхом, как бушельная корзина. Когда Тони Ромеро не был ничем занимался, он стоял над канистрой сыра, отламывая пальцами маленькие кусочки. Дела у него шли хорошо. Портовый народ затаривался у него в магазине, когда нужны были импортные товары.

Однажды утром он вразвалку вошел в лавку и застал меня с блокнотом и карандашом. Я проводил инвентаризацию.

– Инвентаризация, – сказал он. – А что это такое?

Я объяснил, но ему не понравилось. Он огляделся.

– Займись делом. Мне кажется, я уже сказал тебе: первым делом сегодня перво-наперво подмети пол.

– Вы то есть не хотите, чтобы я проводил инвентаризацию?

– Нет. Займись делом. Никакой инвентаризации.

Каждый день в три часа у нас случался большой наплыв покупателей. Работы для одного человека было многовато. Тони Ромеро вкалывал не покладая рук, но все равно не успевал – ковылял по лавке, обливаясь потом, и люди уходили, потому что времени ждать у них не было. Тони не мог меня нигде найти. Забежал в подсобку и забарабанил в дверь туалета. Я как раз читал Ницше – учил наизусть длинный отрывок о сладострастии. Грохот я слышал, но проигнорировал. Тони Ромеро придвинул к двери ящик из-под яиц и взобрался на него. Оперся толстым подбородком о край перегородки и, заглянув вниз, увидел внутри меня.

– ManaggiaJesuChristi!' – заверещал он. – Вылезай оттуда!

Я сказал ему, что выйду немедленно. Он с ревом убрался восвояси. Но за это меня не уволили.

Однажды вечером он сверял у кассы чеки за весь день. Было уже поздно, почти девять часов. Мне хотелось еще успеть в библиотеку, пока та не закрылась. Тони вполголоса выругался и позвал меня. Я подошел.

– Не хватает десяти долларов. Я ответил:

– Это смехотворно.

– Их здесь нет.

Я проверил все цифры тщательно, три раза. Десятки в самом деле не хватало. Мы обшарили весь пол, вздымая тучи опилок. Потом еще раз выпотрошили кассу, в конце концов вытащив ящик для денег и заглянув в пустой корпус. Десятки след простыл. Я предположил, что, быть может, он отдал ее кому-нибудь по ошибке. А Тони утверждал, что такого случиться не могло. Он шарил пальцами по карманам рубашки. Пальцы напоминали сардельки. Снова обхлопал себе все карманы.

– Дай мне сигарету.

Я вытянул пачку из заднего кармана, и вместе с сигаретой вылезла десятидолларовая бумажка. Я утрамбовал ее на самое дно пачки, но бумажка развернулась. И упала на пол между нами. Тони сжал в кулаке карандаш, и тот хрустнул. Лицо лавочника побагровело, щеки надулись и сдулись. Он втянул шею и харкнул мне в лицо.

– Ах ты, грязный крысеныш! Вон отсюда!

– Ладно, – сказал я. – Как вам будет угодно.

Из-под прилавка я достал своего Ницше и направился к двери. Ницше! Что он знает о Фридрихе Ницше? Тони скомкал десятку и швырнул ее мне вдогонку.

– Твое жалованье за три дня, ворюга! – Я только пожал плечами. Ницше – и в таком месте!

– Я ухожу, – сказал я. – Не кипятитесь.

– Пошел вон отсюда!

Тони стоял от меня в добрых пятидесяти футах.

– Слушайте, – сказал я ему. – Я просто в восторге, что ухожу. Меня тошнит от вашего слюнявого, слоновьего ханжества. Мне вот уже неделю хотелось оставить эту абсурдную работу. Поэтому ступайте прямиком к черту, фальшивка макаронная!

Бежать я перестал, лишь когда подлетел к библиотеке – отделению Лос-Анджелесской публички. Сегодня дежурила мисс Хопкинс. Ее светлые волосы были длинны и туго стянуты на затылке. Я постоянно думал о том, как бы уткнуться в них лицом и понюхать. Мне хотелось почувствовать их у себя в кулаках. Но мисс Хопкинс была так прекрасна, что я едва мог с нею заговорить. Она улыбнулась. Толком не отдышавшись, я глянул на часы.

– Думал, не успею, – сказал я.

Она ответила, что у меня еще есть несколько минут. Я осмотрел весь ее стол и обрадовался, что на ней сегодня просторное платье. Если получится заставить ее под каким-нибудь предлогом пройти по залу, может, мне повезет, и я увижу силуэт ее ног. Мне всегда было интересно, как они выглядят под этими блестящими чулками. Мисс Хопкинс не занималась ничем особенным. У нее только двое каких-то стариков читали газеты. Пока я переводил дух, она отметила в формуляре моего Ницше.

– Вы не покажете мне секцию истории? – спросил я.

Она улыбнулась – покажет, – и я последовал за нею. Какое разочарование. Платье не того типа – светло-синее; не просвечивает. Я водил взглядом по изгибам ее пяток. Мне хотелось их расцеловать. У полок Истории она обернулась и почувствовала, что я о ней глубоко думаю. Я ощутил, как ее пробило холодом. Она вернулась к столу. Я вытягивал с полок книги и ставил их на место. Она по-прежнему чувствовала мои мысли, но я не хотел думать ни о чем другом. Она скрестила под столом ноги. Чудесны они были. Мне хотелось их обнять.