Правые и левые. История и судьба - Марсель Гоше

изобрела их для обозначения своих непримиримых раздоров. Кажется, будто их более мирное звучание здесь явственнее, чем в любом другом случае, предвещает им скорую смерть, хотя на самом деле и в этом случае оно лишь указывает на изменение их роли. Как бы там ни было, во французском пейзаже они обретают совершенно особый статус переходного звена между прошлым и будущим.

Правые и левые воплощают эпоху, когда французская политика мыслилась под знаком универсального именно потому, что перед политиками во Франции всякий раз вставал очень четкий выбор. 1815 год, или снова выбор между Старым порядком и Революцией; 1900 год, или выбор между Верой и Просвещением, между Правами человека и Нацией; 1935 год, или выбор между фашизмом и социализмом: это три ключевых момента, когда противопоставление образуется и кристаллизуется на фоне неизменной первичной сцены 1789 года, и в эти моменты спор идет о последних решениях и основополагающих ставках. Мы видели, каким образом особые исторические обстоятельства, обеспечившие это первенство идеологического универсализма, выразились в примате категорий правого и левого. И всемирная слава этих заветных слов в каком-то смысле явилась подтверждением этого универсализма.

Правда, это всемирное распространение включается в общий процесс стабилизации демократий, заставляющий Францию по-новому взглянуть на ту особенность, что открывала ей путь к универсальности. Если ее специфическое наречие становится языком всего мира, то лишь посредством сдвига, благодаря которому понятия «правое» и «левое» начинают обозначать обычное и неизбежное сосуществование противоположностей вместо непреклонного антагонизма, какой они обозначали изначально. Чем шире популярность французских слов, тем у́же применимость породившей их модели. По мере того как французские слова завоевывают мир, сама Франция банализируется, стремится к превращению в демократию, неотличимую от других.

Больше того, ей нужно научиться сравнивать себя с другими и убедиться: то, что всем участникам процесса казалось всеобщим образцом, не более чем местная специфика. Вступление в эпоху настоящей универсальности заставляет бросить взгляд назад и понять, что традиция, казавшаяся универсальной, – вещь совершенно особенная. Отсюда напряжение между прошлым и настоящим, которое встает сегодня за понятиями «правое» и «левое» и превращает каждое из них в понятие-память.

Они отсылают к прошлому активным образом, потому что остаются живы, но выступают в роли, которая делает с каждым днем все более ощутимым отличие от их первоначального бытования. Сегодня они прокладывают путь к размыванию французской оригинальности. Однако чем менее исключительным делается положение Франции сегодня, тем ярче становятся по контрасту воспоминания об исключительности вчерашней. Чем точнее наша пара понятий будет вписываться в новую всеобщую норму, тем важнее будет их роль как хранилища воспоминаний об уникальном прошлом, полном расколов и сражений, – том прошлом, которое в течение многих лет делало бывшую старшую дочь Церкви родиной современной политики.

Послесловие 149

Имеет ли по-прежнему смысл разделение на правых и левых?

Три десятка лет, прошедшие после написания всего вышесказанного, не затормозили те процессы, констатацией которых оно заканчивается. Напротив, они продолжились и расширились. На левом фланге не появилось новой силы, которая могла бы оттолкнуть направо предыдущие формирования, и это подтверждает версию о конце «левого крена», который господствовал на политическом поле последние два века. Знаменитый «призрак коммунизма», пугавший Европу (и весь мир) начиная с 1848 года, окончательно развеялся, и в то же самое время идея «революции» потеряла последние остатки своей привлекательности. Параллельно в Европе продолжалась дехристианизация, в результате чего христианство перестало питать политические направления, будь то консервативный традиционализм, христианская демократия, в которой от христианства осталось одно имя, и даже «христианский» прогрессизм, также христианский только по названию. И все эти изменения вписываются в большое движение умиротворения и укоренения демократии, которая сделалась неотменяемым условием коллективной жизни, так что даже если ее функционирование порождает фрустрацию и разочарование, ни у кого не появляется претендентов на ее замену.

Масштаб этих изменений политического климата наших обществ так велик, что неминуемо возникает вопрос: не ушло ли разделение на правых и левых, каким к нему привыкли почти повсюду, во всяком случае в Европе, в XIX и XX веках, в прошлое без возврата? В силах ли оно по-прежнему точно описать разброс публичных мнений и способы, какими граждане определяют свои позиции в политическом поле? Не сделалась ли старая дихотомия археологическим объектом, интересным только для историков? Вопрос этот постоянно встает перед современными людьми на основании бесспорных данных. Многие избиратели объявляют, что разделение это уже преодолено, и отказываются голосовать в соответствии с ним. Новые силы, такие как экологические или популистские движения, не вписываются в классические рамки и нарушают принятые границы. С 2017 года на французской политической сцене первенствуют две крупные электоральные силы, Республика на марше и Национальное объединение, которые, каждая на свой лад, отвергают оперативную ценность канонической оппозиции правых и левых. Короче говоря, есть ли смысл размышлять над этой оппозицией, которая так долго организовывала нашу публичную жизнь, или следует признать, что она не соответствует реалиям демократического устройства, что она представляет собой багаж не столько полезный, сколько громоздкий и что ее следует похоронить раз и навсегда?

Вопросы эти вполне законны, и потому я хотел бы привести здесь некоторые дополнительные выкладки, способные актуализировать приведенные выше рассуждения, опубликованные уже довольно давно. Тезис, который я собираюсь доказать, заключается в следующем: пускай у разделения на правых и левых появились конкуренты, пускай оно стало менее отчетливым и более сложным, оно по-прежнему сохраняет свое значение. Конечно, оно гораздо меньше способно мобилизовывать избирателей, но не утратило своей идентификационной функции. Более того, функция эта в новых условиях усложнилась. Одно дело самому определить свое место в пространстве, открытом для демократического выбора, другое – отыскать соответствие своей позиции среди электоральных предложений. Очень возможно, что сегодня первая из этих функций потеснила вторую. Возможно и то, что сложность выбора одного из партийных предложений оживляет разделение на уровне одного гражданина. Как бы там ни было, в этом случае условия и модальности богатого выбора позволяют лучше понять причины его существования.

Идеологический плюрализм, политическое разделение

Сила оппозиции правых и левых заключается в ее слабости: воспринятая буквально, она не означает вовсе ничего, она пуста, поскольку не предлагает ничего, кроме размещения конкретных опций в абстрактном пространстве. И, видит бог, ее в этом постоянно упрекают; особенно часто такие упреки раздаются с крайних флангов политического поля. Обличение обманчивой неопределенности этих понятий, которая позволяла и правым, и левым вступать в противоестественные союзы, было с самого начала любимым занятием как крайне правых, так и крайне левых. Критика «лжеправых» и «лжелевых», прячущихся за этими слишком туманными этикетками, не мешала, впрочем, тем же самым критикам объявлять себя «истинными правыми» или «настоящими левыми». Иными