Правые и левые. История и судьба - Марсель Гоше

крыло от крыла консервативного или социалистического, заставляет в такой же степени настаивать на необходимости существования «истинных правых» и «настоящих левых», в какой объявлять эту оппозицию устаревшей и пропагандировать объединения в центре. А объявление себя «и правым, и левым», которое провозгласил президент Французской Республики, означает, что противоречие, как бы ни старались его превзойти, сохраняет свою силу.

Говоря короче, пускай со всех сторон раздаются решительные требования пересмотреть старую оппозицию, она не сдается. Создается впечатление, что избавиться от этой дихотомии, которую развитие политических обществ ставит под сомнение, невозможно. Лишнее доказательство этой невозможности: граждане, которые объявляют противопоставление правые/левые бесполезным при выборе своих представителей или своих правителей, тем не менее продолжают определять свои позиции по отношению к нему152. Если многие люди заявляют, что не видят в оппозиции правые/левые достаточный критерий для оценки разных партий и определения своих электоральных предпочтений, это не мешает им определять исходя из нее свою политическую идентичность. И в самом деле, все чаще встречается ситуация, при которой человек, постоянно голосующий за левых, сам себя причисляет к правым, потому что ждет от левых того, что, по его мнению, должны были бы сделать правые, а человек, сам себя относящий к левым, голосует за правых, потому что они поддерживают требования, которыми левые несправедливо (с его точки зрения) пренебрегают. Это расхождение между субъективными идентичностями и объективной классификацией политических сил – пожалуй, самая значительная черта совершающейся революции, которая ярче всего показывает природу и функцию интересующей нас оппозиции.

Воплощение политики

Остается решить вопрос: как интерпретировать это долголетие оппозиции правые/левые? Следует ли считать, что мы имеем здесь дело со следами особенно богатого наследства, которое с годами мало-помалу все-таки выветрится и сотрется из памяти? Или следует признать, что перед нами симптом более глубокой необходимости – необходимости надолго сохранить связь, которая установилась между этими категориями, рожденными по воле случая, и состоянием демократии? Я склонен придерживаться последней гипотезы, хотя решающее слово здесь, разумеется, остается за историей. Покамест можно заключать пари. Я исхожу из того, что перемены, проанализированные мной в этой новой главе, подтверждают ту интерпретацию успеха и прочности оппозиции правые/левые, которую я предложил тридцать лет назад. Оппозиция утратила прежнюю страстную мощь и электоральную эффективность, но зато приобрела дополнительную символическую функциональность.

Особое достоинство понятий «правые» и «левые», писал я в 1993 году, состоит в том, что они метафорически подводят телесную базу под ту дихотомию, которая неотрывна от функционирования представительного правления. Оно непременно сводится в конечном счете к разделению – временному и обратимому – на большинство и оппозицию. От этого у граждан-избирателей рождается когнитивная потребность в упрощении выбора, а у соперничающих партий – необходимость соединять кандидатов в определенные лагеря. Но все это еще ничего не говорит о содержании опций. Содержание формируется большими идеологическими течениями, связанными с самой структурой наших обществ. У этих течений есть имена, они называются консерватизм, либерализм и социализм. Мажоритарный механизм требует сведения этой троицы к бинарной оппозиции. Для идентификации сталкивающихся лагерей могли бы подойти и другие понятия. В некоторые периоды и в некоторых контекстах они и использовались. Специфическая сила, принесшая успех именно паре понятий правые/левые, – это, как можно предположить, ее связь с той симметрией наших глаз и ушей, рук и ног, которая превращает нас в существа разом и единые, и раздвоенные. А наша пара понятий позволяет установить символическое соответствие между нашей телесной двоичностью и разделением коллективной сферы на разные мнения, среди которых нужно выбрать единый путь.

Мы, современные люди, не можем больше представлять наши общества, как это было тысячу лет назад, в виде тела, а самих себя в виде его членов. Мы больше не можем этого, потому что мыслим себя отдельными индивидами со своими правами, а целое, к которому мы принадлежим, предстает раздробленным, разделенным. Но двоичность правого и левого позволяет нам проецировать себя в это разделенное пространство и возвращать его себе единым. Очень возможно, что пара правое/левое обязана своей прочностью невидимому мосту, который она прокладывает между индивидом и политическим сообществом, мосту, который помогает индивиду отыскать свое место в этом сообществе, невзирая на раздельное существование как индивидов, так и составных частей общества.

В то же самое время эта пара отвечает и другой важнейшей когнитивной потребности гражданина – потребности отдавать свой голос на выборах. Проголосовать – это значит выразить свое мнение и занять место в одном из лагерей. Но это также значит продемонстрировать принадлежность к своему политическому сообществу, представив себе все конфликты, которые его пронизывают и к которым голосующий становится причастен. Нужно уметь вообразить целое, чтобы расположить в нем конкурирующие элементы. Голосование – двойственная процедура, в ходе которой голосующий проявляет верность одним и дистанцируется от других. Избиратель – существо, в котором соединены мобилизованный активист и бесстрастный наблюдатель, соединены до такой степени, что второе состояние может стать сильнее первого и диктовать человеку его действия. Эта ситуация порождает актора, хорошо известного политологам, который именуется «избирателем-стратегом» и совершает выбор, лишь проанализировав соотношение сил. Особая символическая эффективность пары правые/левые объясняется ее способностью связывать эти два состояния, соединять полемический разрыв с органической сопричастностью. Мыслить категориями правые/левые – значит играть сразу на двух досках, подспудно сопрягать антагонизм с взаимодополняемостью. Это значит объявить о более или менее радикальном разрыве, одновременно помещая противоположные стороны в рамки единого неделимого пространства, которое возвращает вас к самому себе, отождествляя с ним.

Если это истолкование справедливо, оно позволяет понять, каким образом в течение последнего периода функция нашей пары понятий плавно переменилась. Если раньше на первом плане были раздоры и конфликты, теперь мы нечувствительно перешли к сосуществованию противоположностей. Противоречия теперь выражены менее ярко, зато корни их стали глубже. Причины показать свою оппозиционность ничего не потеряли в своей резкости, но теперь их осознание соседствует с более ясным ощущением единства противников, и это смягчает выражение несогласия. В этом смысле самая главная трансформация, которая произошла с демократией за четыре или пять последних десятилетий, не только не отправила нашу почтенную пару понятий в музей древностей, но, напротив, сообщила ей новую глубину и новую актуальность. Ибо эта трансформация насаждает противоречие на всех уровнях демократического опыта. И это открывает новое поле деятельности для пары правые/левые, которая предоставляет удобную форму для подобных расколов.

Эта трансформация очищает структуры, лежащие в основе наших обществ, будь то в плане политической рамки, в которую они вписываются, или системы легитимности, которой они подчиняются, или темпоральной ориентации, предшествующей коллективным действиям153. Поэтому первое ее следствие заключается в том, что она освящает неистребимый идеологический плюрализм, который