Дневник наркомана - Алистер Кроули

Я установил, что действие наркотиков частично стирает свежие пласты памяти. Ими же достигается сходный результат и в плане морали, только еще более эффективный. Труды бесчисленных поколений, потраченные на эволюцию, оказались загублены в один месяц. Мы все еще сохраняли до некоторой степени условности приличия; но мы понимали, что это с нашей стороны только искусное обезьянничание.

Мы вернулись к горилле. Любой акт похоти или насилия казался всего лишь естественным способом выплеснуть нашу энергию!

Мы ничего друг другу об этом не говорили. Оно было, воистину глубиннее и темнее всего, что может быть передано членораздельной речью.

Ну да, человек отличается от низших животных, и прежде всего в вопросе языка. Использование языка вынуждает оценивать свои мысли. Вот почему великие философы и мистики, те, кто имеют дело с представлениями, которые не могут быть выражены в каких-то терминах, постоянно вынуждены употреблять негативные прилагательные или одергивать разум, формулируя свои мысли в виде серии противоречивых заявлений. В этом объяснение "Символа Веры" Афанасия Великого, чьи пункты озадачивают простого человека.

Для понимания божественного, нужно быть божественным самому.

Но в равной степени верно и обратное. Страсти преисподней находят выход только в шумном безумстве скотства.

Автомобиль затормозил в конце грязной улочки, где и притаился "Пьяный Фавн". Водитель указал на полоску света, что зигзагом исходила от него, бросая зловещий отблеск на противоположную стену.

В дверях стояла нахальная черноволосая девица в короткой юбке, с кричащей шалью на плечах и золотыми сережками в ушах. Мы были немного пьяны от быстрой езды, наркотиков и всего остального — ровно настолько, чтобы сознавать, что это — часть нашей политики, казаться чуточку пьянее, чем мы были на самом деле.

Мы прошли к двери, шатаясь и вертя головами из стороны в сторону. Мы уселись за столик и заказали выпивку. Нам подали одну из тех гнусных итальянских подделок под ликер, что на вкус отдают шампунем.

Но вместо тошноты это пойло вызвало у нас восторг, мы наслаждались им, как одним из условий нашей игры. Одетые под неополитанскую чернь, мы с головой ушли в нашу роль.

Мы влили огненную жижу себе в глотку, будто это был "Курвуазье 65". Напиток подействовал на нас с удивительной быстротой. Он словно выпустил наружу роящийся караван тех муравьев, что прогрызают себе дорогу сквозь джунгли бытия, он подействовал точно серная кислота, выплеснутая на женское лицо.

В притоне не было часов, а свои мы, конечно, оставили у себя в номере. Мы стали выказывать легкое нетерпение. Мы не могли припомнить, говорил ли нам Фекклз или нет, насколько он задержится. В зале было душно. В этом месте толпился самый отъявленный сброд Неаполя. Одни несли обезьянью тарабарщину, другие сами себе распевали пьяные песни; а некоторые обменивались бесстыдными ласками; кое-кто был уже погружен в скотский ступор.

Среди последних был больший и сильный громила, который неким образом привлек наше внимание.

Мы думали, что ничем не рискуем, разговаривая по-английски; и, насколько я помню, мы вынуждены были беседовать во весь голос. Лу заявила, что этот человек — тоже англичанин.

На первый взгляд он явно спал; но когда, наконец, оторвал от стола свою голову, то вытянул ручищи и потребовал выпить по-итальянски.

Он осушил свой стакан одним глотком, после чего неожиданно подошел к нашему столику и обратился к нам по-английски.

Мы моментально распознали по акценту, что изначально этот тип был более или менее джентльменом, но его лицо и голос рассказывали долгую историю падения. Должно быть он катился под откос много лет — давно достиг дна, и открыл для себя, что там ему живется легче всего.

На свой скотский манер он нам симпатизировал: он предостерег нас, что наши маски могут стать источником опасности; любой видит нас насквозь, и сам факт, что мы их надели, мог быстро вызвать подозрение в неополитанской башке.

Он заказал еще спиртного, и выпил за Короля и Державу с некой угрюмой гордостью за свое происхождение. Он напоминал мне опустившегося англичанина, описанного Киплингом.

— Да не бойтесь вы, — успокоил он Лу. — Я не допущу, чтобы вас здесь обидели. Такой-то персик? Только не наложите от страха в штаны!

Это замечание повергло меня в безумный гнев. Пусть этот тип проваливает к чорту!

Он мгновенно это заметил, и зловеще ухмыльнулся с жутким смешком.

— Все в порядке, мистер, — сказал он. — Никто не хотел никого обижать, — и, обняв Лу своей лапой за шею, попытался ее поцеловать.

Секунду спустя я был на ногах и двинул его правой в челюсть. Удар сбил его со скамьи и он растянулся на полу.

Мгновенно поднялся шум. Все мои былые боевые инстинкты тотчас прорвались на поверхность. Мне тотчас же стало ясно, что мы накануне того самого скандала, которого нам столь мудро советовал избегать Фекклз.

Целая толпа — мужчины и женщины — повскакивали с мест. Они напирали на нас, точно охваченный паникой рогатый скот. Я замахнулся моим револьвером, как кнутом. Волна отхлынула назад, точно бурун, когда он разбивается о скалу.

— Прикрой меня сзади! — крикнул я Лу.

Едва ли она нуждалась в подсказке. В критический момент в ней вспыхнул дух истинной англичанки.

Удерживая толпу стволом и взглядом, мы пробивали себе дорогу к выходу. Один человек поднял стакан и намеревался его бросить, однако padrone [13] вынырнул из-за стойки и одним ударом обезоружил его.

Стакан разбился об пол. Атака на нас выродилась в град угроз и воплей. Мы очутились на свежем воздухе, а также в объятиях полдюжины полицейских, которые набежали с обоих концов улицы.

Двое из них прошли в распивочную. Гам затих, словно по волшебству.

И затем мы выяснили, что находимся под арестом. Нас допрашивали на бойком, возбужденном итальянском. Ни я, ни моя возлюбленная не понимали ни слова из того, что они нам говорили.

Из притона вышел сержант. Он показался нам человеком интеллигентным. Он сразу же понял, что мы были англичане.

— Inglese? — поинтересовался он. — Inglese?

И я ответил мощным эхом: "Inglese, Signore Inglese", — будто это улаживало все дело.

Среди англичан на материке распространена иллюзия, что дескать факт английского подданства позволяет им творить, что вздумается. И в этом есть доля правды, потому что обитатели Европы твердо убеждены, что все мы — безобидные сумасшедшие. Поэтому нам и разрешается целый ряд поступков, которые европейцы ни на миг не потерпели бы со стороны предположительно разумной персоны.

В данном случае, я почти не сомневаюсь, что будь мы в подобающей нам одежде, нас бы вежливо проводили до гостиницы, или посадили бы в автомобиль без дальнейшего шума, кроме, возможно, нескольких поверхностных вопросов, с целью произвести впечатление на подчиненных сержанту людей.

Но поскольку все было не так, он недоверчиво покачал головой.

— Arme vietate ,[14] - произнес он торжественно, указывая на револьверы, которые все еще находились в наших руках.

Я попытался объяснить ему суть приключения на ломаном итальянском. Лу вела себя куда более благоразумно, воспринимая всю эту историю, как глупую шутку, и исходя пронзительным истерическим хохотом.

Что до меня, то кровь моя кипела. Я не собирался терпеть вздор от этих проклятых итальянцев. Несмотря на кровь римлян, которая является законной гордостью их древнейших фамилий, мы всегда как-то уже инстинктивно думаем об итальянце, как о черномазом.

Нет, мы не называем их «дагос» или «уопс», как это делают в Соединенных Штатах, добавляя неизменный эпитет «грязный»; но чувствуем тоже самое.

Я начал задирать сержанта; и этого, конечно, было вполне достаточно, чтобы нарушить равновесие в игре не в нашу пользу.

Нас скрутили. Сержант сказал отрывистым тоном, что нам следует пройти в комиссариат.

Два порыва боролись во мне. Первый — это перестрелять их как собак, и скрыться; а второй — уподобиться заблудившемуся ребенку, и пожелать, чтобы появился Фекклз и вытащил нас из этой неприятности.

Итак, нас увели в полицейский участок и бросили в разные камеры.

Даже и не пытаюсь описать ту кипящую ярость, что не давала мне заснуть всю ночь. Любые попытки соседей проявить сочувствие отвергались мною с обидой и раздражением. По-моему они инстинктивно догадались, что я попал в беду не по своей вине, и спешили по-своему грубовато проявить доброту к незнакомцу.

Наихудшим в этом деле было то, что нас обыскали и отняли нашу опору, дорогую бутылочку с золотым верхом! С ее помощью я мог бы легко привести себя в состояние, когда все это показалось бы смешным, как это уже случалось так часто раньше; и в первый раз я познал жуткий спазм сердца, который вызывает воздержание.

И это был пока только намек на дальнейший кошмар. Во мне было достаточно вещества, чтобы продержаться какое-то время. Но даже при таком положении вещей, состояние было довольно скверное.