Oпасные мысли - Юрий Орлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она оживилась, достала из-под подушки фотографии, сделанные совсем недавно, ретушированные так, что она была на них совсем молодая.
«Выбери, какую хочешь, получше. Буду над своей могилой молодая».
Я обещал.
«Не забудь сдать книжки в библиотеку, когда помру».
«Хорошо».
Мать всегда много читала. Она особенно обожала Диккенса; может быть потому, что его книги напоминали ей ее беспризорное детство. Образование ее было два класса дореволюционной гимназии, но соседи по двору этого не
знали. «Клавдия Петровна — интеллигентная женщина, — говорили они, — образо-ованная».
На Алиханова пытались давить, чтобы он уволил Галю, работницу очень уважаемую, но он отмел эти попытки. В результате с квартирой было в порядке. Пока Галя работала, у нас на пятерых были ее тысяча двести рублей, минус помощь моей матери, плюс небольшая пенсия Галиной тетки. На мясо не хватало, зато хлеб стоил рубль кило, так что ситуация не была катастрофической. А кроме того, благодаря солидарности ученых мы скоро получили почти эквивалент моей зарплаты.
Статья в «Правде» и письмо, разосланное Центральным комитетом во все парторганизации, сделали нас, четырех мятежников из ИТЭФ, известными, и ученые начали организовывать помощь, по тысяче рублей на каждого из нас в месяц. На станции метро «Библиотека Ленина» будущий академик Борис Чириков дважды секретно передавал мне деньги, собранные в сибирском Институте ядерной физики. Затем передали тысячу, собранную в Москве в ИТЭФе и ФИАНе, и еще через месяц — в Ленинградском физико-техническом институте. Кажется, впервые в Советском Союзе ученые смогли наладить коллективную помощь своим репрессированным собратьям. При Сталине это было абсолютно невозможно.
Я решил заниматься теоретической физикой дома, как если бы ничего не случилось. Хотя меня угнетало, что приходится жить на иждивении друзей, конец формальной научной карьеры, которая начиналась так удачно, не очень меня беспокоил, настолько я был уверен в своей способности добиваться хороших научных результатов и в этих условиях. Но Галя была расстроена. «Тебе надо выбрать, — сказала она. — Или наука. Или политика». Не мои политические взгляды ее беспокоили, а неясность моего будущего. Выбери я твердо из этих двух «или» опасную дорогу политики с ее почти неминуемым арестом, нет сомнений, она поддержала бы меня. В конце концов, она была Папкевич.
Папкевичи происходили из сосланных еще в прошлом веке на сибирские прииски польских повстанцев. Галин дед, польский социал-демократ, после революции примкнул к большевикам и был комиссаром на железных дорогах. Мать дружила с молодой родственницей Троцкого. Однажды, когда у того был обыск, подруга попросила ее постоять за дверью на стреме, предупреждая приходящих. Мать была беременна, но согласилась. Первый, кого она предупредила, оказался чекистом, который и арестовал ее немедленно. Правда, довольно скоро ее освободило вмешательство друзей Дзержинского, создателя и руководителя ленинского ЧК, который симпатизировал землякам; а, может, и самому Троцкому. В результате Галя родилась на свободе.
Наш случай стал широко известен, это был пример противоречивости Хрущевской «оттепели», когда, с одной стороны, режим избавлялся от наиболее кровавых чекистов и разрешал маленькие свободы прессе, а с другой стороны, жестоко подавлял героических венгров за рубежом и критиков режима дома. Ко мне довольно часто стали заходить друзья-физики: показать сочувствие, приободрить, пообсуждать политическую ситуацию. В эти дни я очень сблизился с Тарасовым и обнаружил еще одного единомышленника, позже — друга на всю жизнь, физика и математика Валентина Турчина. С ним мы обсуждали неувядаемый русский вопрос «Что делать?» Я считал, что кто-то (но не) должен создать рабочую партию; Турчин предпочитал беспартийную систему. Я очень много раздумывал позже над этой нашей дискуссией и заключил, что существование различных политических партий и союзов необходимо для предотвращения моральной и интеллектуальной деградации общества. Опасность не в самой политической борьбе — тут мы были согласны, — а лишь в средствах, какими она ведется.
Мой старый друг Женя Богомолов, теперь научный работник, тоже пришел с визитом. «Юр, — произнес он, выпучивая на меня свои всегда виноватые глаза из-за толстеннейших очков. — Они меня не трогали три года после смерти великого Вождя. Я уж поверил, что отстанут, ан нет, теперь снова вызвали и велели узнать, что ты думаешь о политике партии, о политике вообще, а также о самом себе, то есть, каковы твои планы. Я это говорю тебе, чтобы ты знал, зачем я пришел. Натрепывай все, что считаешь нужным, а я запишу». Ничему уже не удивляясь в нашей стране чудес, я наговорил ему три короба галиматьи.
Через день пришел Женя Кузнецов, теперь тоже научный Сотрудник ИТЭФ.
«Юр! Меня не вызывали три года…»
«А теперь вызвали и велели узнать, что я думаю о политике партии, что думаю вообще, и каковы мои планы?»
«Ха-ха-ха! Ты что, тоже у них на крючке?»
«Не-ет. Женя Богомолов приходил».
«А, Женька».
И Кузнецов рассказал мне всю историю их трагикомических отношений; и кто, по его расчетам, писал доносы. А затем, в моем присутствии, скомпоновал на меня донос, в котором абсолютная пустота состояла из кристально чистой правды.
Оба Жени погибли через несколько лет. Женя Богомолов утонул в ванне в своей квартире, которую получил вскоре после окончания института, когда женился на женщине с ребенком, не любившей его и открыто изменявшей. Женя Кузнецов был найден зарубленным в его поселке, в сараюшке, в которой он провел ночь с девушкой. Отец его прибежал в милицию с окровавленным топором и объявил, что он зарубил сына. В милиции не поверили: он был сильно контужен на фронте, и с ним случались припадки. Они разумно предположили, что человек помутился рассудком с горя, а что сына убили поселковые парни из-за девчонки. Расследование показало, однако, что убил отец — в припадке, конечно. Все жалели и его, и его несчастную жену, Женя был у них единственный сын. Старика положили в психиатрическую больницу.
Однажды в июне, когда я лежал на кровати в довольно скучном настроении, пришел Лев Окунь, физик-теоретик, и спросил, чего это я валяюсь кверху пузом.
«А что делать?»
«Зарабатывать».
«Как?»
«Давать уроки абитуриентам. Я дам тебе один телефон, а дальше ты сам разберешься».
Это был известный московским интеллигентам способ поддержания жизни в трудные дни. Но я был еще не очень близок к интеллигенции и сам, вероятно, не догадался бы, что состоятельные бюрократы много, а по моей шкале, фантастически много платят за подготовку своих детей к приемным экзаменам. Совет Окуня изменил всю ситуацию. Скоро у меня появилось множество частных уроков, все лето я работал с 6-00 до полуночи, семь дней в неделю, прекратил принимать деньги от друзей и впервые в своей жизни приобрел холодильник, радио и хороший костюм; купил матери и Гале путевки в дома отдыха и даже начал скапливать деньги на зиму, чтобы посвятить ее целиком одной лишь теоретической физике.
Несмотря на уроки с их перебежками и переездами по всей Москве, я старался не пропускать те семинары и конференции, на которых не требовался допуск. Большинство ученых, которых я там встречал, старались поддержать мой дух. «Ты что повесил голову? — спрашивал Будкер, хотя я головы не вешал. — Помни, что ты герой».
Но Лев Давыдович Ландау был, как обычно, мною недоволен: «Можно помочь человеку, который знает, чего хочет. Но если он не знает, чего хочет, помочь невозможно».
«Лев Давыдович, — возразил я, очень задетый его замечанием. — Вы рассказывали, как в Харьковской тюрьме, куда вас сунули в 38-м, каждый считал: я ни в чем не виноват, но другие-то должны быть виновны, потому что невозможно, чтобы их посадили ни за что. Теперь вы считаете, что я уволен за дело?»
«Вы не поняли, — спокойно ответил Ландау на мое несправедливое замечание. — В те годы было невозможно ничего рассчитать, люди попадали под репрессии по закону случая. Сейчас другое дело. Вы могли рассчитать все последствия, но Вы не захотели. Вы сознательно рискнули, потом не захотели поправить и пожертвовали хорошим институтом — ради чего? Нужна ли Вам в самом деле физика?»
Реакция Бруно Понтекорво была чисто идеологической. Перебегая с урока на урок, я наткнулся на этого таинственного «профессора» в центре Москвы. Итальянского физика и коммуниста, по неким причинам переселившегося с Запада в СССР, постепенно рассекречивали; а еще за два года до того его имя было запрещено произносить. Я видел его в Дубне: он гулял вдоль Волги, охранник шел в двадцати шагах позади. Дубна, с ее несекретным синхрофазотроном, была в то время надежно защищена от шпионов и диверсантов колючей проволокой и полосой «пахонки» по периметру, как добротный концлагерь. Окруженная болотами она и строилась концлагерными зэками. Дубна покоилась на их костях. Физики хорошо знали об этом, но абсолютно никого это не смущало.