Сиамский ангел - Далия Трускиновская

И Оксана будет точно такой же. Никому не нужной и безнадежно зоологической теткой. Сейчас у нее одна сиамочка, через десять лет она разведет стаю вонючих кошек…

Тем не менее Марек задал из вежливости какой-то тупой вопрос и получил соответствующий ответ.

— Да, кстати! — Стригольникова вдруг изобразила отчаянную радость. — Скидываемся!

— На что?

— Как это — на что? У Оксаны через полторы недели уже свадьба!

— Впервые слышу… — пробормотал Марек.

Руки невольно сцепились в замок, и пальцы принялись шевелиться. Сами, создавая некую дерганую хореографию. Глаза были притянуты и зачарованы ею.

Ну да, Оксана и должна была выйти замуж. За такого высокого, крупного, круглорожего, в пиджаке, насквозь понятного и… и… какого, черт, еще? Еще какого-то, полностью ей соответствующего! И всю жизнь она будет теперь каждый день утром опаздывать в контору, а вечером опаздывать кормить мужа и свою ненаглядную сиамочку!

Отстегнув сколько надо, Марек вернулся в кабинет. И тут же зазвонил городской телефон, к которому Марек теперь испытывал даже нежность — он не канканировал, не поздравлял с Рождеством, не ошарашивал маршем Мендельсона, не заставлял опознавать киношные мелодии, он просто и честно звонил — дзин-н-н-нь! дзин-н-н-н-нь!

— Мариана можно? — потребовал девичий голосок.

— Мариан слушает.

— Мне ваш телефон Защеринская дала, Ольга Петровна.

Марек охнул — ведь старуха все еще тащит на себе древнее литобъединение, тусовку начинающих поэтов, которые так и седеют, так и на пенсию выходят, состоя в начинающих и пользуясь положенной члену литобъединения привилегией: раз в год публиковать одно стихотворение в подборке, которую готовит вечерняя газета, как бишь ее… а она вообще-то жива?..

Поскольку Марек не подавал заявления об уходе, Защеринская, очевидно, до сих пор считала его действительным членом тусовки.

— Я слушаю, — повторил потрясенный Марек.

— Мы нашли спонсора и собираем альманах! — в голоске было бесстыжее торжество. — Хотим сделать солидно, страниц на триста, будут и проза, и стихи, и критика, и даже эссе!

Марек хотел спросить, кому это нужно и не собираются ли они раздавать этот альманах бесплатно в пригородных электричках. И надо было вовремя спросить, потому что голосок увлекся бы полемикой и забыл бы о главном: поклянчить у Марека новых стихов, подборочку строк на полтораста.

Новых у него не было.

А когда он отбрехался тем, что принципиально не участвует в альманахах, когда положил трубку, то вдруг вспомнил строчки на обоях, которые провожали его в сон и встречали утром заместо рассветных лучей.

Это не старший, подумал Марек, даже и спрашивать незачем. Он никогда не мог двух строчек срифмовать… впрочем, там ведь и не было рифмы… Заклеить, заклеить газетой, к чертовой бабушке!

Он стал шарить по столу — где-то был патрончик с клеем в виде свечки, позаимствованный у соседей из шестого кабинета. А когда позаимствованный? А хрен его знает, давно…

Зильберман какие-то вырезки газетные хотел в блокнотик свой прилепить.

Старенький такой блокнотик, в натуральной кожаной обложке с золотым крейсером «Аврора». И что у него там, кроме вырезок? Телефоны? Давно уже мертвые телефоны, да. Это — обязательно.

Наверное, уж теперь-то он точно соберется и поедет доживать на землю предков, туда, где за ним присмотрят дети и внуки, а не зоологические тетки. Так будет лучше всего. И для него, и вообще для всех. Контора поможет собраться в дорогу.

И он уедет. Навсегда.

— Выходи из дома, карета сейчас будет подана, — быстро сказал Федька.

Марек посмотрел на будильник. Половина третьего. Самое время кататься в каретах.

Федька даже не ждал ответа — отключился.

Но если человек не спит в такое время, если пытался читать — но не получилось, пытался слушать музыку — но музыка впрок не пошла, пытался даже вымыть скопившуюся за четыре дня посуду, блин!..

Федькиному звонку предшествовала умная мысль — надо бы собраться и попросту нагулять сон. Дома он капризничает, но где-нибудь в шести кварталах от постели явится как миленький.

Почему бы и не Федька?

Сборы у Марека были недолгие — он спал в трусах и майке, эта майка никакими погодными условиями не объяснялась, просто так привык. Натянуть носки, штаны, сунуть ноги в сандалии с резинкой, которые никогда не расстегивались, — дело минуты. Ночь, и неизвестно, на сколько этот выход, а к утру похолодает. Он натянул братнюю сиреневую фуфайку, любимую, хлопковую, мягкую, в свое время она оказалась хорошей длины — прикрыла и задницу, и низ живота. Причесываться не имело смысла — очень коротко стриженные светлые волосы, чеши их не чеши, ложились все теми же завитками. Вторая минута ушла на собственно выход. К концу третьей Марек уже стоял на улице.

— Садись, — велел Федька.

— Куда едем?

— Водку пьянствовать и беспорядки нарушать.

Больше не было ни слова.

Ну, значит, такое будет сегодня снотворное.

Федька, не пристегнувшись и не дав Мареку на это ни секунды, гнал машину так, что ее на каждом крошечном сбое с прямой вскидывало и мотало. Марек ехал враспорку, чувствуя, что длины ног, кажется, не хватает, и сползая с сиденья. Федька же сидел за рулем, словно каменный.

Квартал, поворот, два квартала, поворот.

«Марокко»?.. Нет…

Пролетев пустой перекресток у «Марокко», кабриолет вкатил в тот самый двор, куда однажды удирала Аська. Там и встал. Фары погасли.

— Выходим, — распорядился Федька.

Марек вышел и стал ждать — что будет.

Федька прошел вперед, в полную темноту, и опустился на корточки.

— Жив, зараза? — спросил он, трогая что-то незримое.

Марек сделал два шага.

Продолговатое, темное… человек, что ли?..

— Так «Скорую» же нужно вызвать, — неуверенно предложил он.

— Никакой ему «Скорой», — все еще сидя на корточках, ответил Федька. И замолчал надолго, время от времени слегка прикасаясь к руке лежащего. — Не понять, — вдруг пожаловался он.

— Дыхание послушай.

Марек не знал, страх ли сделал его каменным столбом с гляделками, непонимание ли сути дела, а может, случилась допекавшая его прежде заторможенность, когда вместо решительных действий он только, сцепив пальцы, шевелил ими и тупо смотрел на это шевеление, бормоча какую-нибудь подходящую к случаю цитату из классики.

Вот он сказал «дыхание послушай», это были разумные слова, разумные слова в безумной ситуации.

Именно так он предложил Федьке удостовериться, что лежащий, которого он, Федька, скорее всего, и уложил, действительно мертв. А ведь следовало орать, вопить, искать пульс, спасать человеческую жизнь.