Сиамский ангел - Далия Трускиновская

Марек пожал плечами. Зильберман жив. Надо будет купить апельсинов, апельсины — это классика больничных визитов, и побольше хорошего черного, с горчинкой, шоколада.

— И не берите ему ничего сладкого, — попросила Стригольникова. — Ему нельзя, у него диабет.

— Ни фига себе, — оценил диагноз Марек.

— Так вы поедете? Заодно Оксане вот папочку отвезите.

Почему бы и не поехать?

Оксана Левашова из зоологических теток самая вменяемая. У нее всего одна кошка, сиамочка по кличке Фроська. У Стригольниковой кот Степан, кошка Дуська и пудель Джулиан оф Кендал и еще как-то. Они столько места в квартире занимают, что на мужа уже не остается, вот он и не завелся.

— Хорошо, — согласился Марек и встал, стал копаться на полках, чтобы Стригольникова скорее убралась восвояси. Все-таки контора их всех приучила к порядку — в желтой папке под прозрачным пластиком лежит листок с адресом Левашовой, положен заранее. Вежливо и практично — зато теперь не отвертишься, не сошлешься на бытовой склероз.

Когда Марек добрался до Левашовой, было около девяти утра.

Дверь была открыта две секунды — но за эти секунды Фроська чуть не удрала на лестницу, и Оксана в последний миг подхватила ее на руки.

Дежавю, подумал Марек, ведь он уже видел это однажды! Этот порог, и этот бетонный пол, и голубые, бессмысленные от страха глазищи…

— Вот только не хватало, чтобы она на лапах какую-нибудь дрянь принесла. Видите, какая она у меня чистенькая?

Сиамочка действительно была хороша собой и даже, кажется, пахла чем-то приятным. Уютная такая домашняя кошечка, не знающая, что такое холод, слякоть, голод и боль. Чего бы и не жить в теплой квартирке? А вот прилетели ангелы — и она кинулась грудкой на оконное стекло, стала бить лапкой, призывая их, крылатых: да вот же я! ну что же вы? ну возьмите же с собой!..

А эти белые и черноликие ангелы пометались под окном, повисели в воздухе и всей стаей сгинули. Случайно залетели, случайно, покинули на минутку свой сиамский рай и обратно вернулись…

До такой степени стало жалко Фроську, что чуть слезы не созрели.

Марек сунул Оксане папку и тут же сбежал.

Успел сказать, что подождет внизу, у подъезда.

Бедная Фроська, бедная чистенькая Фроська, живущая в своей чистоте вне жизни…

Идиот!

Он ненавидел в себе эти непредсказуемые секунды кретинской сентиментальности. Он был готов схватить эту самую Фроську за бархатные задние лапки и — башкой об косяк! Лишь бы не резь в глазах!

Он мог это сделать, да, и он же ревел бы потом в тридцать три ручья, но не над кошкой, а над собой, дураком…

Вопрос возник так же внезапно, как тогда, в курилке, словосочетание «сиамские ангелы». Почему в жизни так мало любви, подумал вдруг Марек, почему нельзя любить? Женщинам легче — вон скотов себе заводят, а кто совсем отчаянная — без всякого мужа спиногрызика себе рожает. Почему нельзя мужчине честно и откровенно любить хотя бы домашнего скота бессмысленного, не вызывая у окружающих легкого сомнения в своем здравом рассудке? Почему, а главное — когда любовь стала аномалией?

Почему слова «я люблю тебя» оказались вне закона?

Он сам ни разу не произносил этих слов. Ни, понятное дело, вслух, ни даже про себя, в своих воображаемых беседах на сон грядущий — только в них она снисходила до нормального общения. И он, сочиняя невообразимо красивую прелюдию к близости на случай, а вдруг однажды понадобится, без этих слов прекрасно обходился.

Но ведь произносят же другие эти слова? Кто-то? Где-то?

Как это у него получается?

Откуда берутся сила и желание произнести?

Оксана вышла из подъезда — нарядно одетая, очень даже симпатичная. Живет одна в двухкомнатной квартирке. Не против, наверное, сперва завести роман, а потом, убедившись, что все склеилось, выйти замуж. А лет ей, лет ей…

Да ведь не так уж и много!

Стригольникова, кажется, неспроста уклонилась от больничного визита.

Заговор! Примитивный бабий заговор!

Марек надулся, а Оксана, общаясь с Фроськой, наверное, выучилась понимать язык поз. Она почти не приставала, пока добирались до больничного комплекса, а путь был недолгий. Только позволила себе деловые переговоры, когда в супермаркете покупали на всякий случай Зильберману творожок и несладкий йогурт.

Приехали. Вошли в вестибюль, и Мареку стало не по себе от больничного запаха. Он был как пресноводная рыба, помещенная в соленую воду, или наоборот, соленоводная в пресной. Оксана же чувствовала себя естественно, сразу сообразила, куда идти и с кем посоветоваться. Марек с пакетом гостинцев плелся за ней, уже не понимая, как вышло, что он тут оказался.

— В реанимацию вообще-то нельзя, — сказала Оксана, — но нас проведут. Он там под капельницей. Хорошо, что врачиха Зильбермана вспомнила, а то бы никто не догадался позвонить шефу.

— У него же есть семья какая-то… — безнадежно произнес Марек. Чем-то семейным хвастался Зильберман, да ведь и так видно…

— Он старый дурак. Он уже двадцать лет назад семью отправил в Израиль, а сам тут остался. Вот теперь мы все и думали — звонить туда, не звонить?

— Как это — семью в Израиль, а сам тут остался? — ничего более дурацкого Марек и вообразить не мог.

— А вот так!

Больше Оксана ничего не объясняла. Скорее всего, и сама не понимала этого странного поступка. Сколько лет было старому хрену, когда он это сотворил? Да ведь немало! Он что — так и собирался до конца дней своих оставаться золотым пером советской молодежной прессы?!

Дурдом.

— Вот лифт, — Оксана показала рукой, и они вошли вместе с другими посетителями. Хотя на дверях и висели всякие таблички с временем приема, уже никто этих сроков не соблюдал.

Следом за ними вдруг втиснулись еще три женщины, и Марек с Оксаной оказались прижаты друг к дружке. Он больше всего беспокоился о пакете с гостинцами, но вдруг ему показалось, что Оксана даже рада этой давке — поводу ненавязчиво побыть в объятиях.

Надо же, облава! Засада!

Вышли из лифта на нужном этаже. Оксана вслух считала цифры на дверях. Им нужна была девятнадцатая палата. В руке у Оксаны уже была банкнота — как раз такая, какая удовлетворила бы блюдущую правила нянечку или там санитарку.

— Ну вот, — Оксана показала на нужную дверь.

Марек собрался с духом.

Ему предстояло увидеть старика — возможно, умирающего. Старика, который до последнего держал фасон — ходил по конторе с достоинством, вовремя покидал тех, кому боялся надоесть, независимо пил кофе и ел горький шоколад… А дома — дома быть он не мог. Он не переносил одиночества.

И сейчас, возможно, он в полном сознании и воспринимает одиночество как начало смерти.