Жрица моря - Дион Форчун

Это было странное чувство — лежать здесь, с благостным смирением и комфортом глядя смерти в лицо. Не то чтобы жизнь значила для меня слишком много — но все же я знал, что в самый решающий момент я стану цепко хвататься за нее. В конце концов, именно это я проделывал во время приступов астмы (во всяком случае, мне так казалось), ибо это была буквально борьба за жизнь. Я знал по своему недавнему опыту последнего приступа, бывшего первым, который я перенес абсолютно без врачебной помощи, — стоит лишь потерять сознание — и спазм сходит на нет. Думаю, что именно поэтому мне иногда давали вдохнуть хлороформа.

Объяснение моего спокойствия, очевидно, заключалось в том, что сердцем я никогда не верил в то, что мисс Морган — в действительности та, за кого она себя выдает. В глубине души я игрался с собственной фантазией, поскольку к этому меня вынуждали собственные наклонности. Так или иначе, я решил попробовать. Все, что представляло для меня интерес, было связано с мисс Морган. Это была единственная альтернатива возвращению домой, дальнейшим приступам астмы, ссорам с. сестрой и продаже дурацких домов дурацким людям.

Приняв столь важное решение, я вновь провалился в сон, а когда проснулся, миссис Третоуэн входила в комнату, неся поднос с завтраком. Как это ни странно, но астма никогда не могла испортить мой аппетит. Если бы она влияла на него, то я встречал бы гораздо больше сочувствия, так как членам моей семьи было не понять, как с человеком, не отказывающимся от пищи, может произойти что-либо дурное.

Пока я завтракал, в спальню вошла мисс Морган и заговорила со мной, как обычно. Мне было нечего особенно рассказывать ей. Кроме того, мой голос был хриплым, как у ворона; я был небрит и знал, что мои глаза налились кровью, как у престарелого бульдога {со мной всегда случалось такое после приступов), — в общем, я представлялся себе настолько непривлекательным, что опасался потерять место жертвенного раба. Но тут она прекратила беседу, ваяла книгу и принялась ее читать, а я, повернувшись на бок, вновь забылся сном. Все-таки астма отнимала много сил.

Она послала Третоуэна отправить телеграмму моей семье, чтобы они знали, где я нахожусь. Я понимал, что волноваться за меня они не станут, так что принял приглашение мисс Морган пробыть у нее до конца недели. В тот момент я едва переставлял ноги и сомневался, буду ли я способен нормально управлять автомобилем в течение ближайших суток.

Было очень приятно лежать в залитой солнцем комнате, прислушиваться к голосу моря и видеть мисс Морган, сидящую совсем неслышно и занятую чтением настолько, что она не обращала на меня внимания, и одновременно чувствовать ее дружеское расположение. Мне нравилось чувствовать ее рядом с собой. Казалось, что в такие минуты ко мне приходило ощущение понимания самого сокровенного в душах людских; я чувствовал, о чем думают люди и каково их отношение ко мне. Я прекрасно знал глубоко искренние намерения старого верного Скотти в отношении меня; думаю, что он действительно заботился обо мне, хотя я иногда раздражал его сверх всякой меры. Я прекрасно знал также, что моя сестра сыта мной по горло, хотя она всеми силами старалась скрывать это, особенно во время приступов моей болезни. Я видел, что моя мать давно живет в собственном внутреннем мире, не замечая ничего происходящего вокруг, и что ей ничего не стоило оставить этот дом, и что вся забота о доме была заслугой исключительна сестры, которая никогда не согласилась бы ни переместить в другое место штаб-квартиру «Союза девушек», ни занять в этом доме подчиненное положение. Пока я считался лидером по недвижимости в этом городке, сестра еще могла надеяться на определенное положение в обществе; но стоило мне отойти от дел, оставив все на нее, — и ее положение исчезало, и. все, кого она когда-либо обидела, а имя им — легион, не преминули бы воспользоваться возможностью отомстить ей. Поскольку она тихой сапой подорвала мои шансы, сейчас уже было поздно что-либо делать. Боюсь, что я никогда не был излишне обходителен с ней. Она держала себя со мной нормально, хотя сомневаюсь, что она находила мое общество приятным.

Чувство, которое я испытал в отношении мисс Морган, выздоравливая в ее постели, можно было назвать удивительным спокойствием. Мне трудно описать это как-либо иначе. Казалось, у нее были нервы хирурга. До поры до времени все было тихо, я это чувствовал; но все же я находился в положении пациента, которого пытаются подбодрить перед операцией. Подходил момент, когда мисс Морган должна была протянуть ко мне руку, если я только не предупрежу ее, схватив ее за руку сам. Но я знал, что никогда этого не сделаю первым. Я собирался и дальше жить своей обычной жизнью, сколько бы это ни тянулось; если же меня ожидал жертвенный алтарь — что ж, так тому я быть. Я пытался представить, как должно выглядеть само жертвоприношение. Я не мог себе' представить мисс Морган, которая вовсю орудовала бы золотым кинжалом, пытаясь добраться до моего сердца. Я представлял, что меня, должно быть, одной лунной ночью пригласят на прогулку на самый край утеса, и там большая волна нахлынет на меня, и слижет меня с утеса, и мисс Морган будет стоять и смотреть, как меня уносит. Странно было, что осознание этого, вместо того, чтобы подавлять меня, вызывало у меня ощущение необыкновенного подъема и внутренней силы. Я чувствовал, что, имея это в своей душе, я могу встречаться с мисс Морган практически на равных. Morituri te saluiamus [Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя].

Выспавшись, я поднялся с постели, кое-как привел себя в порядок и принялся болтать. Я всегда изумлял судебных адвокатов тем, что мог неожиданно подняться и залиться соловьем: чем же она была хуже их? Я рассказывал ей басни о работе агента по недвижимости, который имел еще меньше совести, чем конокрад, до тех пор, пока она не начинала смеяться; затем я сообщал ей скандальные слухи о местных авторитетах, пока ее смех не перерастал в раскаты хохота. В нашем клубе мои рассказы о местных скандалах пользовались большой популярностью — во всяком случае, до тех пор, пока кому-нибудь не придет в голову подстрелить меня за это; по разным поводам мне предлагали возможность укрыться от возмездия где-нибудь вне дома, хотя такого случая и не представилось. Мне всегда доставляло массу удовольствия собрать вокруг себя мужей подруг моей сестры, чтобы открыть им глаза на смешную сторону тех вещей, которые их лучшие половины принимали совершенно серьезно. Викарий говаривал обычно, что я оказываю дурное влияние на город, подрывая общественные представления о добре и зле, ибо церкви нелегко организовать травлю грешника после того, как весь город от души посмеялся над ним. Мисс Морган, чье мнение об общественной морали было не лучше моего, весьма высоко оценила мои рассказы. Так или иначе, мы отлично поболтали; я совсем забыл о собственных проблемах и почувствовал себя настолько здоровым, что испросил у нее ночную рубашку — на мне уже была пижама мистера Третоуэна, сшитая для него женой, — и начал слоняться по комнате, чтобы, как всегда после приступа, изгнать слабость из тела. Мисс Морган была довольно высокой, а я — чуть выше среднего роста и изящного сложения, так что в ее ночной рубашке я выглядел вполне пристойно, чего нельзя было сказать о пижаме мистера Третоуэна. Когда миссис Трет вошла и увидела мой небритый подбородок в обрамлении лебяжьего пуха абрикосового цвета, она растерянно заморгала. Есть одно замечание в пользу пепельных блондинов — чтобы рассмотреть, выбриты ли вы, вас необходимо поставить напротив весьма яркого цвета.