Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико

— Что у вас нового? Подпольную библиотеку для сормовских рабочих устроили? — закрывая створки, спросила она. — Ветер какой сегодня…

— Да, все сладилось, — оживившись, ответил Горький, радуясь найденной теме для разговора. — На днях встречался с представителями «Искры». — Он покашлял в кулак. — Подтвердил, что поддержу газету. Обещал от себя ежегодный бессрочный взнос в сумме пяти тысяч рублей. Хотя… — на его лице отразилось сомнение.

— Что такое, Алексей Максимович? — озабоченно спросила Андреева, продолжая стоять у окна, боком привалившись к подоконнику.

— Для «Искры», оказалось, нужно только в месяц три тысячи. Черт знает что Как я достану тридцать шесть тысяч в год? — Он потер шею. — Что делать, ума не приложу. Но раз уж обещал помочь — теперь это дело чести, вы ж понимаете.

Андреева задумчиво посмотрела в окно. По небу медленно проплывали грузные серые облака, похожие на невиданных животных. Одно из них, растянувшееся вдоль неба и подсвеченное розовым светом закатного солнца, напоминало крокодила с раскрытой пастью.

— Алексей Максимович, подите-ка сюда! — поманила она рукой гостя. — Гляньте, кого вам напоминает вот это облако. Ну же? — весело глянула на немного растерянное лицо подошедшего Горького.

— Спящего кузнечика, — не задумываясь, ответил тот.

— Откуда же вы знаете, что он спит? — спросила она, развеселившись.

— Так ведь не стрекочет же, — хмыкнув, пояснил Горький.

— Так и не лето уже, чтобы стрекотать, — рассмеялась Мария Федоровна.

Горький тоже заулыбался и согласно кивнул.

— Вот что я думаю, — вмиг посерьезнев, вернулась она к началу разговора. — Нам поможет Савва Тимофеевич. Независимо от того, согласен или не согласен он с идеями Карла Маркса.

Заметив сомнение на лице Горького, добавила:

— Ведь мы же с ним друзья.

— Ну, Марья Федоровна, у вас и переходы, — покачал головой Горький. — То — небесные пейзажи, то — экономическое учение Маркса, то — дружеские отношения с крупнейшим российским капиталистом. А, в общем, все как в природе: то солнце, то дождь, то ветер, — заметил он, услышав, как по отливу окна застучали капли дождя.

— А то и все сразу, — кивнула Андреева. — В природе, дорогой Алексей Максимович, всякое бывает. Потому что природа — женского рода, — срифмовала она. — Видите — хоть и солнце, а дождь пошел. А в дождь мне всегда грустно, ну, если даже и не грустно, то грустить хочется. У меня в последнее время нервы что-то болят при малейшем волнении, — добавила она жалобным тоном.

Сейчас, рядом с Горьким, ей захотелось выглядеть слабой, прильнуть к нему, чтобы избавиться от внезапно нахлынувшего чувства одиночества и пустоты.

«Какой он все-таки милый… — бросила она взгляд на гостя, смущенно теребившего ворот рубахи. — Такой большой, нескладный, немного мужиковатый, и в тоже время талантливый и с нежной душой. Как плакал, когда пьесу свою читал. И так хорошо, чудесно, что он разделяет мои взгляды, думает, как я, и сердце у него за наше дело болит, как у меня».

— Так что про Савву? — прервал Горький ее мысли. — Думаете, можно с ним в открытую говорить? Кому же, все-таки? Мне или вам?

— Да не беспокойтесь вы, Алексей Максимович. Решу я вопрос сама. Мне с Саввой Тимофеевичем сподручнее говорить.

— Как скажете, Мария Федоровна, — охотно согласился Горький.

— А вы с Саввой Тимофеевичем завтра, если встретитесь — о театре поговорите. Немировичу, кажется мне, не очень-то нравится ваша пьеса.

По лицу Горького пробежала тень.

А пойдемте-ка погуляем — неожиданно предложил он.

— Так ведь дождь же какой, Алексей Максимович.

— И что дождь? Черт с ним, с дождем Знаете, что нужно, чтобы дождя не бояться?

— И что же?

— Надо под него пойти. Так и в любом деле, которого боишься. Да я чувствую, кончится он скоро.

— С вами, Алексей Максимович, хоть куда! Даже под дождь! — рассмеялась она, почувствовав необыкновенную, пьянящую легкость…

Зинаида, тихо ступая, вышла из спальни, прошла через аванзал, поднялась на второй этаж и осторожно приоткрыла дверь кабинета. Внутри горел свет. Савва спал, не раздевшись, на кожаном диване. Она взяла с кресла плед и укрыла мужа.

— Машенька… — блаженно улыбнулся тот во сне.

«Машенька, так Машенька…» — почти равнодушно подумала она, погасила свет и выскользнула из кабинета…

Горький в неизменной косоворотке и сапогах, сидел на ступеньках за сценой, обхватив голову руками. Морозов, попыхивая папиросой, опустился рядом.

— Живы? — сочувственно потрепал он писателя по плечу.

— Кажется, что нет. Как зрители?

— Молчат пока.

— Вот и я об этом. Что до моей пьесы этим снобам, да скучающим разодетым в пух и прах барыням? — обреченно пробасил он.

— Не скажите. А Морозов на что? — Савва протянул ему раскрытый портсигар. — Я, Алексей Максимович, признаюсь, похлопотал вовсю, всех контролеров науськал. У нас молодежь да студенты на галерке и в ложах на дешевых местах. Потом еще стулья велел принести и расставить в проходах театра. Театр-то у нас какой?

Горький повернул голову к Морозову, пытаясь понять заданный вопрос.

— Общедоступный, Алексей Максимович! — заулыбался тот. — Никак запамятовали?

«Эй…Вы Иди…идите сюда» — послышался возглас со сцены, заставивший Горького побледнеть. — «На пустыре… там… Актер… удавился».

Савва поднялся.

«Эх, испортил песню… дур-рак» — донеслось до них.

— Кончено, — пробормотал Горький, продолжая сидеть, и жадно затянулся папиросой. — Теперь — занавес.

Морозов всем телом подался в сторону сцены. В зрительном зале стояла тишина.

— Что? — тихо спросил Горький. — Шлепнулась пьеса, а, Савва Тимофеевич? Провал?

— Быть не может, — покачал головой Савва.

Первый возглас «Браво!» прозвучал как выстрел, как сигнал, взорвавший зал рукоплесканиями — дружными и искренними, которые нельзя срежиссировать и уж тем более купить. Звук аплодисментов — гулких и неистовых — выплеснулся из зрительного зала и покатился по зданию театра, проникая во все самые удаленные уголки, наполняя все вокруг силой и энергией, щедро отдаваемой публикой новому театру.

Горький, будто все еще не веря, растерянно обернулся к Морозову:

— Как же это, а? Как же? — вытер рукавом пот со лба, а заодно и слезы, покатившиеся по щекам. — Как же, Савва Тимофеевич?

Морозов с полуулыбкой, прикрыв глаза и скрестив на груди руки, стоял молча, с наслаждением впитывая в себя энергию успеха.

Зрители аплодировали стоя. Актеров не отпускали.

«Автора», — требовал зал.

Радостно-возбужденные Станиславский и Качалов вбежали за кулисы и потянули Горького на сцену.

— Алексей Максимович Такой успех! — смеялся Станиславский.

— Не пойду — упирался тот, не давая сдвинуть себя с места, и отчаянно кашлял, будто поперхнувшись папиросным дымом.

Подоспевшие на помощь Москвин и Лужский все же вытолкнули автора на сцену навстречу взметнувшейся волне рукоплесканий.

— Папироску-то спрячьте, Алексей Максимович! — весело прокричал вслед ему оставшийся за кулисами Морозов.

Горький, зажав папиросу в кулаке, неуклюже поклонился и поспешно вернулся. Молча обнял Савву.

— Савва Тимофеевич, друг мой, спасибо за все — на глазах его были слезы.

— А не перейдем ли мы на «ты», Алеша? — счастливо улыбнулся Морозов. — Знакомы вроде недавно, а чую, будто тысячу лет. Когда вечерами сидел у меня дома, да жизнь свою рассказывал, кажется мне, я тебе тоже не чужим казался.

— Ав-то-ра! — скандировал зал.

— Ах, Савва… — Горький еще раз обнял Морозова, махнул рукой и пошел на сцену.

Савва подошел к краю кулис. Актеров, по-прежнему, не отпускали. Увидел, как Мария Федоровна, игравшая Наташу, бросилась на шею к Горькому и расцеловала.

Аплодисменты эхом разносились по театру… Это была победа!

«Печать мысли и вкуса лежит на всем. Все строго и стильно. Нигде нет кричащих тонов и красок. Сразу чувствуешь, что вступаешь в преддверье настоящего храма искусства», — с удовольствием прочитал Савва, отложил «Московские ведомости» и развернул «Московский листок»:

«Было досадно, что не принято вызывать строителей. Их дело умело успех, и большой успех».

— Славно! — довольным тоном сказал он и взял следующую газету.

«Вкус и простота, подав друг другу руки и призвав в помощь щедрость мецената, сотворили шедевр», — удовлетворенно прочитал в «Курьере».

«И то — строительство, считай, в триста тысяч рублей обошлось, — вспомнил он смету. — Деньги немалые. Приятно, что люди ценят».

Посмотрев на часы, он аккуратно сложил газеты, надел пальто, вышел на Спиридоновку, дошел до бульвара, а оттуда- до памятника Пушкину. Уже издали заметив нетерпеливо расхаживающую взад-вперед Марию Федоровну, ускорил шаг.