Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико

— Решил, матушка, вы же знаете, что с князем Голицыным уговор есть. Ох, выборы эти — и смех и грех! Одно дело, род Бахрушиных, Вишняковых или там, Бурышкиных в Думе постоянно своих представителей имеет, а другое… — Савва с усмешкой покачал головой. — Городской секретарь Астров мне рассказывал, как банщик Малышев с сизым носом, с Мещанской, на предвыборном собрании в трактире Бубнова, кланяясь составителям кандидатских списков, просил оказать ему милость, записать в списки и избрать в гласные на новый срок: «Прошу вас, господа почтенные, изберите меня в городскую Думу гласным, чтобы при отлучке из дому мог сказать жене, что уезжаю, мол, в Думу, дела опчественные решать», — усмехнулся Савва. — И что ж вы думаете? Внесли! Для успокоения жены.

Он поднялся и заходил из угла в угол.

— Ну, да ладно! Я в Думу работать пойду, у меня планов не сосчитать! Дайте мне пять-десять лет, я московские улицы золотом замощу! Главное ведь в общественном деле что? О собственных интересах забыть! А это ой как непросто! Потребности собственного «я» — немереные, и со своей душонкой не всякий сможет совладать. Сила для этого нужна и чистота.

— А ты чистым себя считаешь? — спросила мать, не поднимая глаз.

— Да пока душу ничем не запоганил, хотя многие пытались помочь. Не вышло, — резко ответил Савва.

— Как съездил в столицу? Что там? — поинтересовалась Мария Федоровна, поправляя чепчик.

— Все то же. Нева течет, Петр на месте. — Савва откинулся на спинку кресла и вытянул ноги, пытаясь найти удобное положение, при котором спина не будет болеть.

— Не смей при мне имя антихриста этого упоминать! — мать перекрестилась двумя перстами.

— Почему антихриста?

— Будто сам не знаешь! Еще в начале царствования старообрядцы увидели в нем антихриста по делам его, а позже еще более утвердились в этом. В Святом Писании как сказано? «…Даст им начертание на десней руце их или на челех их». Сие означает, что все слуги антихристовы отмечены будут знаком на руке или на лбу. А он приказал солдат клеймить на руках особым знаком, собственноручно им нарисованным, который сверху еще и порохом натирали, чтобы лучше въелось. Разве ж не антихристова печать? И то правда говорят — доброе дело на костях и крови людской не делается. Антихрист, он и есть антихрист. Сохрани Господь! — снова перекрестилась Мария Федоровна.

Савва, наконец, нашел удобную позу и застыл, наслаждаясь отсутствием боли.

— Ты мне скажи лучше, что это ты надумал — опять летом не отдыхаешь, по слухам, что мне донесли, поселился на стройке в театре своем, живешь в комнатушке, среди грязи, сора, пыли. Виданное ли дело? — пробуравила она сына взглядом.

«Вот оно что — понял Савва. — Вот для чего сюда зван. Про театр главный разговор. Что ж. Все — правда. Действительно ночевал почти все лето в комнатушке рядом с конторой театра, чтобы на дорогу время не тратить и за работой прямо с утра присмотреть. К тому же осветительной системой сцены лично занимался. Выписанные из-за границы приборы для замысленных усовершенствований сам в работе пробовал. А еще вместе с Шехтелем для удобства актеров задумали уютные грим-уборные с кушеткой для отдыха, письменным столом, гримировальным столиком с зеркалом, гардеробом и мраморным умывальником… Маше понравится…», — улыбнулся он своим мыслям.

— Что улыбаешься? Правду люди говорят? — сердито спросила мать.

— Правду, правду, матушка, — весело ответил он и вдруг почувствовал безудержное желание, откинув условности, годами соблюдаемые обычаи и привычки, броситься, как в детстве, к матушке и рассказать, как ему хорошо и счастливо. Но вместо этого поднялся с кресла и, забыв о боли в спине, подхватил мать вместе с одеялом на руки, как ребенка. [19]

— Что? Что ты? — испуганно вцепилась она сыну в плечо.

— На воздух вас, матушка, отнести хочу. В такой духоте истинно помереть можно. Я вот уже и сам своего сердца не чую! — смеясь, вынес матушку в залу.

— Прасковья! Отворяй окна!

В комнату вбежала перепуганная прислуга.

— Осторожно, барин, не уроните, — бормотала она, растерянно глядя на хозяйку, правда ли надо открывать окна.

— Сердца, говоришь, не чуешь? — мать сильными пальцами сжала его плечо. — А сердце то у тебя при себе, Саввушка? Иль отдал кому?

Савва, перестав улыбаться, осторожно поставил мать на пол.

— Коль, матушка, решу, что отдать надо — отдам. Ни у кого не спрошу, — глухо сказал он.

— Смотри, Савва. Тебе жить, — Мария Федоровна опустилась в кресло. — Только не думал ли ты, что человек свою смерть своей жизнью заслуживает? А кому много дано — с того много и спросится. А коли не справишься? На чепуху жизнь потратишь? Как пред Господом предстанешь? Чем оправдаешься? Любил, мол, и жизнь свою любви посвятил? А коли не любовь это вовсе, а баловство окажется? Что тогда? Чем заплатишь за ошибку? Жизнь-то одна, не перепишешь!

Савва отошел в сторону и, привалившись к краю комода, знакомо пахнущему кислинкой, вдруг вспомнил, как в детстве любил прятаться в укромном уголке между открытой дверью и комодом и сидеть там на полу, прижавшись щекой к шершавой деревянной поверхности, пока брат искал его по всему дому.

В детстве все было понятно. Обиды, сомнения, горечи растворялись во сне, и каждый следующий день был как новая жизнь, начатая с перевернутой страницы. Каждый день был длиною в жизнь. А теперь дни превратились в часы, расписанные по минутам, и жизнь несется как поезд, не давая разглядеть то, что пробегает за окном. Каждый день — длиною в час…

«Вернуть бы детство, начать бы все сначала… И — что тогда? Не-ет. Жизнь свою раскручивать назад нельзя. Что сделал, то сделал. Все мое. И синяки, и победы…»

Перед мысленным взором вдруг возник зрительный зал нового театра.

«Много мест, значит — много зрителей будет. Надо все-таки с Шехтелем поговорить и вентиляцию зрительного зала усовершенствовать. К Марье Федоровне обещал заехать, сказала, ждать будет».

Савва поднял глаза и столкнулся с внимательным взглядом матери.

— Любовь-то, человеку дается не для того, чтобы он с ней носился, как с писаной торбой, забыв обо всем, — продолжила она, — а для того, чтобы крылья у человека вырастали, силы прибавлялись для добра и дела полезного… О чем задумался, сын? О моих словах или о своих мыслях?

— Конечно, матушка, о ваших словах. Истинная правда — любовь силы дает для дел полезных и добрых. И посему — позвольте откланяться. Дела-то, матушка, они ждать не любят. Обидеться могут от невнимания.

Поцеловав матери руку, он с шутливой почтительностью спросил:

— На прежнее место вернуть вас прикажете или…?

— Ступай уж! — отмахнулась Мария Федоровна и легко поднялась с кресла. — Сама дойду. Надоело уж лежать-то. А ты — иди. К делам своим.

Улыбнулась, глядя вслед Савве: «Славный, однако, сын получился. Во всем — талантлив. И самый главный талант имеет — к жизни. А это — не всякому дается…»

— Что ж такое?! У тебя откуда руки растут? — одетый в перемазанную мелом куртку, Савва отчитывал растерянного столяра. — Не потерплю! Еще раз такую работу увижу — уволю в минуту! Или дело делай, или — с глаз долой! А ты чего стоишь? — обернулся он к высокому длинноволосому мужчине с рыжими усами, в длинной подпоясанной шнурком рубахе и сапогах, стоящему в дверном проеме. — Вон, краску бери и кисть! Коли не знаешь, что делать, так я тебе расскажу! И быстрее, шевелись, шевелись! — прикрикнул он и начал отряхиваться.[20]

— Познакомились, я вижу? — из-за спины длинноволосого вынырнул Немирович. — Савва Тимофеевич, позвольте представить. Алексей Максимович Пешков. Он же — Максим Горький — наш автор. Вы, так сказать, заочно знакомы, — проговорил, с трудом сдерживая смех.

Савва вытер руку о край куртки и, приветливо улыбнувшись, протянул Горькому.

— Очень рад, Алексей Максимович. Наслышан. Жалею, что «Мещан» в Петербурге посмотреть не смог. А то бы еще тогда познакомились. Уж не обижайтесь — не терплю лентяев. Гляжу — без дела стоите. Вот и хотел вас в дело впрячь.

Горький крепко пожал Савве руку и отбросил волосы назад.

— Я тоже рад. А насчет лени — согласен. Лень — дурная вещь. Хотя, скажу по секрету, иногда мне это дело очень даже нравится! — признался он, смущенно улыбнувшись.

Савва с интересом посмотрел на писателя. Хоть и не любил ленивых, но искренность привлекала.

Они не спеша прошли по стройке, разговаривая непринужденно, как давние знакомые: то о качестве кирпича, то о московской погоде, то о будущих пьесах.

— Завтра у Марьи Федоровны будете? — пробасил Горький, наклоняясь, чтобы не стукнуться головой о деревянную балку. — Я Леонида Андреева почитать обещал. Придете? — Савва не успел ответить — Горький задел ногой и опрокинул ведро с мутной жидкостью, похожей на разведенное молоко, едва успев отскочить в сторону.